ДЖИНН замолчала и долго смотрела на ПИТЕРА.

ПИТЕР. А дальше? Что было дальше?

ДЖИНН. Не знаю… дальше не знаю. Расскажи мне, Петя, что было дальше.

ПИТЕР. Когда?

ДЖИНН. Когда ты встретил ее.

ПИТЕР. Была весна. Была весна, когда сдох этот усатый.

Небо подмигивало, звенели сосульки, искрился лед, и весело капало с крыш. Все было веселым — окна, лужи, почки берез. Все радовалось. Все — кроме людей. Они плакали — в трамваях, очередях, на улице. Казалось, они потеряли отца. И только я улыбался.

Я — чужой, иностранец, был мудрецом, был Сократом среди них — я чувствовал, что будет лучше всем — им, мне, Свете!

Я ни черта не понимал, но иногда дальше видит тот, кто ничего не смыслит…

Мы выпили с Иваном Петровичем. Он плакал и все повторял: «Что будет? Что будет?» И я ответил: «Хорошо будет!» И он ушел, обидевшись, недопив, стуча костылем и даже не оглянувшись…

Она вышла двадцатого марта, в 17 часов, 14 минут. Вы можете проверить по календарю — это было точное время прихода весны. Как вам это понравится?

Она вышла внезапно, из-за красной кирпичной стены, и даже не удивилась, увидев меня. Ты права, ДЖИНН — она, видимо, со мной не расставалась.

Я поднял ее на руки, это было легко, она ничего не весила, и понес через Неву, через Литейный мост, через весь город, и весь город смотрел на нас.

ПИТЕР поднялся, подошел к ДЖИНН, осторожно поднял ее и понес по комнате.

ПИТЕР. Вот так.

ДЖИНН. Неси меня, Петя, неси. Через Неву, через мост, через весь город, донеси меня до Владимирского проспекта, где серый дом с балконом, опусти под высокой аркой, и я скажу тебе, стоя под ней, на мартовском солнце и сквозняке, под лязг трамвая и свист мальчишек, я скажу тебе, Петя: «Не покидай меня!» Ты помнишь эти слова?

ПИТЕР. До сих пор они скачут в моей башке, вместе с грохотом той улицы.

ДЖИНН. Не покидай меня, Петя…

ПИТЕР. Я никогда тебя не покину, никогда.

ДЖИНН рухнула на диван и закрыла веки.

И все трое долго и странно молчали.

Потом ДЖИНН раскрыла глаза.

ДЖИНН. Ну, а что потом? Что дальше?

ПИТЕР. Дальше? (оживляясь). Дальше мы будем кушать! Я умираю жрать! И Вася тоже! Мы устроим праздник живота! Что мы будем кушать, ДЖИНН? А? Что, если ты принесешь нам молочного поросенка на вертеле? Чтобы он брызгался и шипел и призывно звал?

ДЖИНН. Мы не едим свинину, Петя. Она груба и жирна. Она повышает холестерин, вызывает атеросклероз и способствует артрозу. Правда, Вася? Поэтому я приготовлю салат, где будут андивы — они нормализуют давление, авокадо — полное витамина С, соя, способствующая улучшению памяти и сельдерей, который способствует… Вася, я забыла, чему он способствует?..

РОЛАН. Мужской потенции!

ПИТЕР. Ага! Тогда побольше сельдерея! Да здравствует сельдерей!

ДЖИНН, рассмеявшись, скрывается на кухне.

ПИТЕР. Я рад за тебя, Вася! Ты, наверное, счастлив, как я когда-то.

РОЛАН. Примерно так.

ПИТЕР. Где ты ее нашел, расскажи мне.

РОЛАН. Тебе будет неинтересно.

ПИТЕР. Как это? Почему?

РОЛАН. Не было горбушек, белых ночей, Маркса и Екатерины с ее фаворитами. Это обычно и неинтересно.

ПИТЕР. Папа старый, но папа не идиот. Зачем делать из отца пожилого кретина? Налей-ка мне лучше вина.

РОЛАН берет бутылку и наливает.

ПИТЕР. После смерти я бы хотел превратиться в молодое вино. Чтобы веселить людей. Это очень важно, Вася, веселить людей и после смерти. Как ты считаешь, у нас есть такой шанс?

РОЛАН. Сначала надо превратиться в виноград.

ПИТЕР. Почему бы и нет. Я не спешу. Только я бы хотел расти где-нибудь в Ваад, на горе, с видом на озеро и на Альпы, — и чтобы мою лозу шевелил теплый ветер. И я превратился бы в «Сан-Сафрэн». Он приносит радость в сердце, «Сан-Сафрэн», как тебе нравится мое будущее, Вася?

РОЛАН. Я бы предпочел прошлое.

ПИТЕР. Когда-нибудь, лет через пять, в веселой компании, распивая «Сан-Сафрэн», вспомни обо мне.

РОЛАН. Хорошо, только лет через двадцать.

ПИТЕР. Идет. Я опять не тороплюсь. Я сяду со стаканчиком в руках, а ты мне расскажешь, как встретил ее…

РОЛАН. Это было в этих горах, в субботу, когда вся Швейцария на лыжах, в 11 часов, 12 минут… Ты видишь, я помню точное время, как и ты.

ПИТЕР. Это потому, что мы швейцарцы, Вася.

РОЛАН. Она была не в белом платье, а в белом комбинезоне, и ее розовый шарф развевался гордо, как флаг. Скорость ее была близка к сотне, и вот на этой скорости она сбила меня!

ПИТЕР. И ты потерял голову!

РОЛАН. Да.

ПИТЕР. И это был твой конец, Вася?

РОЛАН. И это был мой конец, папа!

ПИТЕР. Ты сделал меня счастливым, паршивец. Твой папа видит тебя без головы — и он счастлив. Спасибо, Вася! Мне как-то сейчас все будет легко. Я могу уйти…

РОЛАН. Куда?

ПИТЕР. Я могу уйти, спокойно и радостно.

РОЛАН. Куда уйти, папа?

ПИТЕР. Что ты беспокоишься? Я ж вернусь. Я обязательно вернусь. Я просто должен. Я ж еще не видел Гималаев, а говорят, — там хорошо можно поразмышлять о жизни. Поговаривают, они делают человека мудрым. А то старость вот пришла, а где же мудрость?

Я еще не встречал ни одного инопланетянина, а их, говорят, так много, и не катался ни на тарелке, ни в блюдце — на чем они там, черти, летают. А ведь интересно бы было с ними побеседовать, выпить чарку водки. Как ты думаешь, они пьют? Вот, ты не знаешь. И я не знаю.

Я, Вася, не спускался еще на морское дно, и на дно океана, я не слышал, как поют русалки. А вдруг они действительно живут там и плавно помахивают узорным хвостом.

Я не был космонавтом и не видел наш шарик оттуда. Говорят, оттуда он лучше — красивее, терпимей, гармоничнее. Издалека все кажется таким гармоничным.

Я не был еще ни черным, ни пигмеем, ни евреем — а интересно, что они чувствуют?

Не был я и ямщиком, Вася, не мчался в зимней ночи, и глаза волков не сверкали из лесу. Не был и женщиной. И это — особо печально. Всю жизнь их любил — и никогда ей не был. Нет, нет, я вернусь, чтоб побывать женщиной тоже.

РОЛАН. Зачем ты все это, папа?

ПИТЕР. Потому что мне не страшно. Когда-то я боялся ухода. Теперь — нет. Ты — это я. И значит я — останусь. А с твоим сыном останемся мы все. Ты видишь — никто не уходит. Это хорошо, правда? Жизнь — это путешествие, которое никогда не кончается.

ПИТЕР подошел к проигрывателю и поставил пластинку. И полился Гендель. Он слушал некоторое время, затем подошел к сыну, обнял его, и они молча стояли у окна. Смеркалось. В комнате стало темно.

Цепь Альп лежала перед ними, и красный свет заходящего солнца поднимался из-за гор. Синее небо темнело. Тучи остановились и дикими шкурами висели над вершиной. Молчал снег. Воздух был ясен, и ничто не нарушало тишины, кроме Генделя. Стало темнее, линия гор приблизилась, и Гендель стал пронзительнее. Через балконную дверь они наблюдали невероятный спектакль — горы сначала розовели, потом покраснели и, наконец, превратились в синие. И красный пылающий свет угас, и зажглись огни деревень, и вышел молодой месяц. И подмигнула звезда.

Гендель кончился.

ПИТЕР. Вася, скажи, ты ощутил сейчас, что ты часть всего этого, крохотная, незаметная, но часть? Часть вечного, а значит — сам вечен. Ты облако, ты можешь разговаривать с горой, ты можешь зайти, как звезда.