— Она мне открыла такие миры, о которых я и не подозревал.
— А что обо всем этом думает Нэнси?
— Она ничего не знает.
— Ты ей не сказал?
— Нет еще. Не так это легко. Я же от нее за все эти годы ничего, кроме хорошего, не видал. Ну и про детей надо подумать. — Прозрачная влага в глазах у Фрэнка задрожала, и он быстро провел по ним рукой. — Ты, наверно, думаешь, что я последняя скотина.
— Нет, Фрэнк. Вовсе не думаю.
— Что-то я сомневаюсь.
— Знаешь, Фрэнк, если у тебя есть друг, это значит, что кто-то всегда на твоей стороне, что бы там ни стряслось. По крайней мере, я так считаю.
— Ты серьезно?
— Конечно.
Фрэнк улыбнулся.
— Ты себе не представляешь, как мне приятно это слышать.
Вернувшись, они обнаружили, что Кенни пытался вылезти из кузова, но ему это не удалось. Он повис на заднем борту, головой над бампером. Они снова уложили его в кузов и снова накрыли. Он был весь в поту и стучал зубами.
— Очень болит, Фрэнк.
— Болело бы поменьше, если бы ты не дергался. А сейчас мы едем в больницу. Куда мы едем? Ну-ка скажи: я еду в больницу.
— Я еду в больницу.
— Еще разок.
— Я еду в больницу.
— А теперь просто повторяй это про себя, и не успеешь заметить, как мы уже будем там.
Когда они проехали несколько миль, Таб повернулся к Фрэнку.
— Слушай, я такого дурака свалял, что сказать страшно.
— То есть?
— Оставил бумажку с маршрутом в кафе, на столе.
— Подумаешь. Я и без нее все помню.
Снег поредел, и облака над полями начали рассеиваться, но теплее не стало, и через некоторое время и Фрэнк, и Таб продрогли до костей. Фрэнк чуть не съехал в кювет на очередном повороте, и они решили остановиться у следующего придорожного кафе.
В туалете была автоматическая сушилка для рук, и они по очереди стояли перед ней, расстегнув куртку вместе с рубашкой, чтобы струя горячего воздуха овевала лицо и грудь.
— Знаешь, — сказал Таб, — я рад тому нашему разговору. Рад, что ты мне доверяешь.
Фрэнк разжал и снова сжал пальцы под носиком сушилки.
— Я так на это смотрю, Таб: человек — он все же не остров. Он должен кому-то доверять.
— Фрэнк…
Фрэнк ждал.
— Когда я говорил насчет своих гормонов, я врал. Правда в том, что я обжираюсь, как свинья.
— Слушай, Таб…
— Днем и ночью, Фрэнк. В ванной. За рулем. — Он повернулся и подставил горячему ветру спину. — У меня даже на работе, в коробке с бумажными полотенцами, и то есть заначка.
— Значит, с гормонами… то есть с обменом веществ у тебя все в порядке? — Фрэнк снял ботинки и носки. Он задрал под сушилку сначала правую ногу, потом левую.
— Ну да. Не хуже, чем у всех.
— А как Алиса — она знает? — Сушилка выключилась, и Фрэнк стал обуваться.
— Никто не знает. И это самое паршивое. Не то, что я толстый, — я никогда особенно не мечтал быть худым, — а вранье. Ведешь двойную жизнь, будто ты какой-нибудь шпион или убийца. Странно сказать, но я этим парням сочувствую, ей-богу. Я знаю, что им приходится выносить. Знаю, что это такое — все время себя контролировать. Все время чувствовать, что люди за тобой следят, что они только и ждут, как бы тебя прищучить. Ни минуты не можешь побыть самим собой. Прикидываешься, что съел на завтрак один апельсин, а потом набиваешь брюхо по дороге на работу. «Марсами», «Сникерсами». Печеньем. Пряниками. — Таб посмотрел на Фрэнка и быстро отвел взгляд. — Противно, да?
— Таб. Таб, — Фрэнк покачал головой. — Дружище. — Он взял Таба под руку и вывел его в зал, к стойке. — Мой друг голоден, — сказал он официантке. — Дайте, пожалуйста, четыре порции оладий и побольше сиропа с маслом.
— Фрэнк…
— Садись.
Когда принесли еду, Фрэнк нарезал масло ломтями и положил на оладьи. Потом взял бутылку сиропа и вылил ее всю, водя над тарелками туда-сюда. Потом облокотился на стол и подперся рукой.
— Валяй, Таб.
Таб съел несколько штук и стал вытирать губы. Фрэнк отнял у него салфетку.
— Это тебе ни к чему.
Таб вернулся к еде. Сироп тек у него по подбородку прозрачной струйкой и капал вниз.
— Давай, Таб, — сказал Фрэнк и подтолкнул к нему по столу вторую вилку. — Жми, не стесняйся. — Таб взял вилку в левую руку, опустил голову и принялся за дело всерьез. — Очищай тарелку, — сказал Фрэнк, когда оладьи исчезли, и Таб по очереди поднял все четыре тарелки и вылизал их досуха. Потом откинулся назад, совсем запыхавшись.
— Отлично, — сказал Фрэнк. — Теперь ты сыт?
— Да, — ответил Таб. — Я еще никогда не был так сыт.
Одеяла Кенни снова сбились кучей у заднего бортика.
— Сдуло, наверное, — сказал Таб.
— Ему от них все равно никакой пользы, — сказал Фрэнк. — А нам, пожалуй, пригодились бы.
Кенни что-то пробормотал. Таб нагнулся к нему.
— Что? Громче.
— Я еду в больницу, — сказал Кенни.
— Молодец, — сказал Фрэнк.
Одеяла помогли. Ветер по-прежнему дул им в лицо и на руки Фрэнка, но теперь друзьям стало гораздо лучше. Свежий снег на дороге и деревьях искрился в лучах фар. Прямоугольники света из окон фермерского дома лежали на синем снегу на полях.
— Фрэнк, — немного погодя сказал Таб, — знаешь что? А ведь тот фермер попросил Кенни убить собаку.
— Серьезно? — Фрэнк помолчал, обдумывая услышанное. — Ай да Кенни. Ну дает! — Он рассмеялся, а вслед за ним и Таб. Потом, все еще улыбаясь, Таб обернулся и поглядел в заднее окошко. Кенни лежал, обхватив руками живот, шевеля губами под звездами. Прямо наверху была Большая Медведица, а позади, между носками ботинок Кенни, в направлении больницы, висела Полярная звезда, спасительница мореходов. Грузовик плавно покачивался на неровностях дороги, и звезда тоже покачивалась между ботинками Кенни вверх и вниз, все время оставаясь на виду. «Я еду в больницу», — прошептал Кенни. Но он ошибался. Они давно уже пропустили нужный поворот.
