Я помнил эту пойму, полную уток, бекасов, дупелей, а теперь она точно вымерла.

— А не бывает у человека от недостатка в пище свежего мяса цинги? — задумчиво спрашивал юнга.

— Нет, — говорил капитан, с отвращением пережевывая кусок жареной щуки. — Бывало, в море мы неделями питались одной рыбой… Впрочем, нет. Была еще солонина и зеленый горошек.

Под Мстерой мне удалось все-таки подстрелить двух куликов. Уже сгущались вечерние сумерки, мы очень утомились и решили полакомиться куличками за завтраком. Но какая-то проворная зверушка опередила нас, стащив наших куличков, в чем расписалась на влажном песке строчкой мелких следов.

— Водяная крыса, — сказал я.

— Хорек, — сказал юнга.

— Ничего вы не смыслите, — сказал боцман. — Это — горностайчик.

— Черт бы вас побрал! Проспать такой завтрак! — сказал капитан. — Нет! В Вязниках идем в столовую и едим мясо, сколько влезет.

Но сколько может человек унести в своем желудке? В вязниковской столовой мы до отвала наелись бифштексов, побродили по городу, съели в пельменной по две порции пельменей, а впереди был еще долгий путь до следующего по маршруту города Гороховца.

— Мне о рыбе даже подумать тошно, — грустно сказал боцман.

— Не холодильник же возить с собой, — раздраженно сказал я, тоже подумав о рыбе.

И вдруг спасительную мысль подал нам юнга.

— Можно везти мясо в живом виде, — сказал он.

— Корову? — язвительно спросил капитан.

— Барана? — фыркнул боцман.

— Курицу, — спокойно возразил юнга. — Ко-ко-ко… Цып-цып-цып…

— Нет… — начал было капитан, но запнулся.

Боцман — человек решительных действий — перебил его:

— Это мысль! Идемте на базар и купим курицу.

Базар! Летний базар в Вязниках! Россыпи вязниковских огурцов — сочных, хрустких, источающих запах свежести и утренней прохлады; пирамиды налитых, готовых лопнуть от спелости помидоров; груды темно-рубиновой владимирской вишни; запахи лука, чеснока, черной смородины, солений… Голова идет кругом!

Торговки куриной живностью занимали хоть и небольшой, но отдельный ряд.

— Кто из вас умеет выбирать кур? — спросил капитан.

— Не нарваться бы на какую-нибудь старую мочалку. Придется потом грызть сухожилия. Коров, кажется, по зубам выбирают. А кур?

— По гребешку, — сказал боцман.

— Нет, — на всякий случай сказал капитан, но спорить не стал.

— Вот эту, — решительно показал юнга на пеструю, упитанную с виду курочку, которая лежала связанная по ногам в плетенной из прутьев корзине.

— Нет, — сказал капитан.

— Эту, — настаивал юнга. — Смотрите, какая красивая.

— И гребешок яркий, не синюшный, — поддержал юнгу боцман.

— Из всех курочек курочка, — умильно запричитала торговка, плотненькая старушка с румяными щечками. — И уж такая веселая, шустренькая, бойкая. И несушка хоть куда. Яйцо кладет крупное, чистое.

— Зачем же продаешь? — спросил капитан.

— А за характер. За бойкость эту самую. Всех остальных долбит, щиплет. Ни курам, ни уткам, ни гусям от нее, изверга, спасу нет.

— Ишь, разбойница, — сказал боцман и ткнул курицу пальцем в бок.

Та хрипло застонала и заворочалась в корзине.

— Берете, что ли? — спросила старушка.

— Ладно, берем, — согласился боцман, ведавший нашим денежным запасом.

Капитан молча взял корзину и повесил ее на руку.

— А корзину-то, милый человек, куда поволок!? — всполошилась старушка, и щечки ее побледнели. — Корзина не продажная.

— Как же курица без корзины? — удивился капитан. — В чем же я ее понесу?

— Уж в чем хочешь, а только корзина не продажная.

— Экая ты неудобная старуха! — рассердился капитан. — Давай уж и корзину. Мы доплатим.

— Нет, — ладила свое торговка. — Корзина не продажная. Сказано, и все тут.

Капитан рывком снял корзину с руки, бухнул ее на землю, сунул курицу под мышку, и мы зашагали на пристань, где под присмотром сторожа была причалена наша лодка.

Вдруг капитан резко остановился и обвел нас каким-то странным взглядом.

— Нет, — процедил он сквозь зубы, — надо немедленно свернуть этой твари голову.

Мы с недоумением смотрели на него.

— Сорви-ка мне под забором лопушок, — сказал, наконец, капитан юнге. — Надо штормовку почистить… — Пр-р-ро-клятая птица.

Я сказал, что видел, как на Кавказе местные жители носят с рынка кур за ноги вниз головой, и они, миленькие, не шелохнутся.

— Не околевают? — спросил капитан. — Нет? Тогда бери и неси сам, а я к ней больше не притронусь.

Курица, взятая за ноги, и впрямь вела себя очень смирно и вскоре была водворена на корме под скамейку, где пролежала до следующей стоянки.

Стоянку мы разбили на реке Лух, чуть выше его устья. Быстрый Лух стремительно нес по извилистому руслу свои бронзовые, на торфяном настое воды; было видно, как по смуглому донному песку шарахаются темные силуэты щук. Мощные прибрежные дубы-великаны шелестели над нами своей листвой, точно нашептывали сказку древних-древних времен. А по ночам в иссиня-черном августовском небе струилась серебряная река Млечного пути.

Приход утра еще задолго до рассвета первой угадывала наша Пеструшка. Вечером она взбиралась на нашест-колышек, положенный на две рогатины, и засыпала, как только начинал меркнуть закат, а утром, хлопая крыльями, слетала на землю и будила нас, когда восточный склон неба едва-едва трогала рассветная прозелень.

Пеструшка жила у нас на стоянке уже четыре дня, в концентраты опять успели набить нам оскомину.

На пятое утро капитан стал точить топор. Он довел его лезвие до зеркального блеска и прямо-таки бритвенной остроты, но все еще продолжал свою работу, ни на кого не глядя и хмуря пучковатые брови.

Мы молчали.

Наконец капитан поднял взгляд и протянул мне топор.

— На, — сказал он, — действуй. А щипать будет юнга.

— Почему это мне действовать!? — возмутился я. — Вон боцман ничего не делает. Пусть он и действует, а я, видите, картошку чищу.

— Как ничего не делаю? — возразил боцман. — Я сейчас пойду жерлицы проверять.

И он, несмотря на свою полноту, проворно сбежал с крутояра к реке.

Капитан сильно всадил топор в пенек.

— Пожалуй, сегодня можно обойтись салатом и овсяной кашей, — сказал он. — Подождем до завтра.

Но кашу пришлось отдать Пеструшке и стравить на подкормку рыбам, потому что ее никто не ел, а для салата не оказалось огурцов, и его просто не готовили.

Уснули мы голодные и слегка за что-то сердитые друг на друга.

— Может быть, ты? — спросил утром капитан юнгу, запивая черный сухарик сладким чаем.

— Ну уж, нет! — вскинулся юнга. — Из ружья я, пожалуй, могу ее стукнуть, а топором не буду, увольте.

— Ладно, валяй из ружья, — нехотя согласился капитан. — Только иди подальше, за дубы. Там и ощиплешь, чтобы тут не сорить. Ступай.

Юнга повесил на плечо ружье стволом вниз, взял Пеструшку по-кавказски — за ноги — и скрылся в густом кустарниковом подлеске.

— Нет, отчаянная молодежь все-таки нынче пошла, — вздохнул капитан. Ничего для них особенного трахнуть вот так и — готово.

Мы молчали, ожидая выстрела, но прошло минут десять, и вдруг из кустов вышел юнга, опустил на траву живую и невредимую Пеструшку и прислонил ружье к дубу.

— Вот если бы влет стрелять, — смущенно забормотал он, — тогда другое дело. Вроде бы на охоте. А то я ее на мушку беру, а она травку щиплет… Может, кто-нибудь подкинет, а я ударю, а? Влет чтобы… А?

— Навязалась ты на наши головы, — с остервенением сказал капитан бродившей возле нас Пеструшке. — Чтоб тебе и твоей хозяйке пусто было, идол ты пернатый.

В тот день мы снялись со своей стоянки. Упругая бронзовая струя Луха вынесла нашу лодку на широкий серебристый плес Клязьмы, и уже ее плавное величавое течение повлекло нас дальше вниз.

За полдень на высоком правом берегу показалось село. От него, как желтые ручьи, сбегали к воде по косогору протоптанные в траве дорожки. По одной из них, неся на коромысле пестрые половики, спускалась женщина.