Интерес вызывает именно деление поэтической партии: если прозаическую партию можно более или менее уверенно отождествлять с позднепросветительской критикой и эстетикой, то поэтическая партия — в ней Жан-Поль «чистых» теоретиков отделяет от поэтов — соединяет в себе различные новые поэтические тенденции. Жан-Поль не выделяет среди сторонников поэзии ни поэтов-романтиков, ни поэтов-классиков. Понятие «поэтического» выше классического и романтического, их противостояния. Такова суть примирительной, умеренной эстетической позиции Жан-Поля: ему важны конкретные дела ради победы поэзии.

Романтизм и «нигилизм». Удачно введенное в самом начале «Эстетики» (§ 2, 3) различение «поэтических, нигилистов» и «поэтических материалистов» пользуется известностью и, подобно «романтизму», словно толкает к вольной своей интерпретации. Но если лишенным поэтического чувства «стилистам» можно без труда сопоставить запоздалых просветительских романистов — «материалистов»-крохоборов^[27] типа Гермеса (кроме него названы только Крюгер и Геллерт со своими комедиями полувековой давности), то кто же такие «поэтические нигилисты»? Велик соблазн отнести к ним скопом ранних немецких романтиков...^[28]. Но их ли на деле подразумевает Жан-Поль? Чтобы узнать это, вновь необходимо проникнуть во внутренний склад жан-полевской мысли.

Собственно теоретическое содержание жан-полевской «Эстетики» в значительной степени условно. Так, фихтевские Я и Не-Я сейчас же обретают в его сознании внутреннюю образную жизнь^[29], становятся понятиями многослойными, многомерными и, с точки зрения смысла философии Фихте, совсем уж некорректно понятыми. Они наделяются внутренним свойством иронической аллегоричности — Я вдруг распадается на множество ипостасей, которые ссорятся между собой и разыгрывают фарс, отмеченный трагизмом эсхатологической окончательности^[30]. И так всякий термин! Он раскрывает свою образность и следует логике построения образа. Термин ничего не фиксирует и не может зафиксировать, потому что понятия такой философии неустойчивы, но притом и лишены средств для конструктивного осмысления своей неустойчивости. В результате Жан-Поль, внимательнейшим образом изучивший Фихте, читает его, заранее стирая грань между философским построением и драмой времени, критикует Фихте, казалось бы, изнутри его философии, но на самом деле, как философ культуры, проецирует его отвлеченные построения на идейно-психологические конфликты эпохи, стремится обнажить жизненные корни отвлеченных понятий. Жан-Поль прав и не прав: ему, критику фихтевского Я, фихтевского субъективного идеализма, известен стремительный генезис личностного начала в немецкой духовной жизни второй половины XVIII века, его психологическая почва. Абстрактно-философское Я происходит на его глазах из утверждающегося в самой жизни и обрастающего своей противоречивостью Я реальной личности, получающей уже возможность становиться личностью эгоистической и эгоцентрической.

Жан-Поль наследует проблематику одного из своих философских учителей — Ф. Г. Якоби. По-своему оригинальный философ, в высшей степени ценимый Гегелем именно как его антипод, как выразитель точки зрения непосредственности, Якоби был автором не только философских рассуждений и полемических работ, но и, главное, двух написанных вслед за гетевскими «Страданиями юного Вертера» романов^[31]. Эти романы создавались и воспринимались как практическое преломление философской этики, как особый философско-художественный жанр, где образность состоит на службе у дидактики и морали и где средством философии является психологический анализ замкнутой на себе, уходящей в себя личности, Я. Философия и художественный строй этих романов Якоби, образуя некую неконструктивную слитность, нерасчлененность, образуют два уровня — аллегорических относительно друг друга. Всякое понятие, попадающее внутрь такой «художественной философии», должно раскрыть свой образный смысл, может выступить только как оболочка непосредственно жизненного или образно-художественного содержания. Подобная философия аллегорична, или метафорична, уже потому, что она не несет в себе никаких внутренних, специфически философских целей и есть лишь философствование о той непосредственности, которую нельзя охватить теорией, понятием, образом. Бог Якоби постижим чувством; как это несравненно ярче проявилось у И. Г. Гаманна, философия внутренне распадается на утверждение позитивной веры и чисто негативную, разрушительную критику рациональных и отвлеченных философских построений. Позитивно-религиозная философия заключает тогда в себе негативность: в крайнем случае, на самом высоком уровне такой философии, эта негативность есть непостижимость и неизреченность бога; такая философия, смыкающаяся с мистической традицией, содержит в себе переживание «ничто» — переживание переходящего в свое небытие, уничтожающегося бога.

Идущая через Якоби линия философствования оказалась чрезвычайно важной для Жан-Поля. У Жан-Поля философская слабость Якоби, неуверенно колеблющегося между философской теорией и поэтическим образом, обратилась в силу поэтического, последовательного, снимающего смысл своего времени образа^[32]. Ф.-Г. Якоби создал понятие «нигилизм», и это понятие было, если можно так сказать, его «эпохальным» открытием. Возникшее в полемике с Фихте^[33], это понятие с его теперь уже полуторавековой историей постоянно выявляло как бы заложенную в него с самого начала философскую двусмысленность, противоречивость одновременно теоретического понятия и психологического комплекса, — нигилист, как это было у Ницше, утверждает и разоблачает «ничто» безысходности, страшится и любит в нем свой конец (в такой ситуации находятся некоторые ранние герои Томаса Манна). Нигилист и герой Жан-Поля — созданный им бессмертный образ Рокероля, артиста своей жизни и смерти, рядом с которым придуманные Якоби схемы эгоистов нисходят бледной тенью в царство мертвой литературы. «Бог» и «Ничто» — горизонты жан-полевского художественного мира, как Небо и Земля «Приготовительной школы эстетики». Переодеваясь друг в друга^[34], они разверзаются «Уничтожением»^[35] посреди безмятежно-необязательных литераторских «Отдохновений»^[36] «Бог» и «Ничто» Жан-Поля в своем взаимопревращении создают ужасающее впечатление пустоты, пустоты космической, почти физически реальное ощущение конца обрывающейся со смертью жизни. В жан-полевском поэтическом универсуме эта картина — ничего более страшного нет в немецком искусстве того времени^[37] — уравновешена возвышенной, гердеровской но духу картиной бесконечного продолжения индивидуальной жизни души. Философский, философско-исторический смысл таких образов Жан-Поля нельзя оторвать от всего его образного строя, от его поэтического мира: они, эти образы, существуют только внутри поэтического мира Жан-Поля, но существуют не как вольные и случайные вариации на философские темы и не как философские ответвления в остальном чуждого философии творчества.

«Нигилизм» у Жан-Поля, в его словоупотреблении, есть, следовательно, не внешний ярлык, не примитивный способ выносить отрицательную оценку. Он известен ему изнутри — как опасность для всего человеческого бытия, для мысли «Нигилизм» в «Приготовительной школе эстетики», быть может, понимается даже уже и проще. Вообще нигилизм означает уступку, которую поэт или мыслитель делает заложенным в самом же мире силам разрушения, отрицания. В «Приготовительной школе» более узкий смысл может, очевидно, предполагать просто то, что поэт изменяет реальному предметному миру и, удаляясь в сферу фантазий, не соразмеряет их с реальностью, забывает о мере реального. В жан-полевском понятии «нигилизма» соединился философски широкий философско-исторический смысл и смысл поэтологический, причем второй немыслим без первого, широкого, с которым он соотнесен.

Но отвечает ли примирительная позиция предисловия к «Приготовительной школе» — она предполагает, что поэтическое, ценное, полезное делу поэзии будет отыскиваться во всех тенденциях нового, — огульному отнесению всей романтической школы к «нигилистам»? Во всем отведенном «нигилистам» параграфе Жан-Поль называет одного поэта — это Новалис Жан-Поль имеет в виду его роман «Генрих фон Офтердинген» и именует Новалиса «родственником» (V 32.23) и «соседом» (V 33.29) «нигилистов» этих «поэтических юношей». Но кого же еще из романтиков хотя бы из тех, кого «мы» называем романтиками, можно считать «живописующими эфир эфиром по эфиру», как сказано у Жан-Поля (32.30 — 31) о «не знающем правил художнике»? Кроме того, разве не видно, что весь § 2 — это увещевание вступающим в жизнь и поэзию юношам. Потому-то и назван Новалис, что его, умершего рано, Жан-Поль воспринимал как поэта незрелого — куда как несправедливо! Именно не имеющих жизненного опыта юношей Жан-Поль уговаривает изучать жизнь и не поддаваться на прелести современного поэтического эгоцентризма (V 31.10), пустого фантазирования (31.12) и «беззаконного произвола времени» (31.3). Последнее выражение, «беззаконный произвол времени», как раз и связывает поэтологический смысл «нигилизма» с самым широким его пониманием: нигилизм, крайность субъективизма, есть саморазрушение истории человеческими руками.