— Мразь! Я знала! Кого ты на этот раз?! — завывала дева, и туман обращал звук в эхо.

Он сдавливал ей горло тем сильней, чем больше чувствовал жжение в бедре, куда она всаживала своё оружие. В конце концов, одурев от боли, он задушил её и затрясся. Он трясся долго, потом осмотрел бедро. Нож бил косо, поэтому пострадал только подкожный слой. Он плакал, связав свою боль с болью умирающей Лены.

— Боже! — сказал он.

Хаос наваливался. Мстительница была той самой, что оставляла следы на газонах и бродила около дома, когда однажды он вышел ночью. Он плакал ещё и оттого, что люди так фанатично, ценой смерти, готовы отстаивать свой бред. У них нет чутья к жизни. Им дороже фантомы… Он тоже был виновен, но не потому, что стал причиной смерти нескольких женщин. Виновен с рождения, как носитель греха. Грех считать себя правым — мол, человек есть мера всех вещей… Вещи, созданные людьми, — дерьмо. История — дело мёртвых.

Он рыл.

Выкопав достаточно, чтобы уместить двоих, он потрогал Лену — она была очень холодная. Катю он приткнул к ней, деву к краю — и закопал. Потом, закидав травой, перелез через стену.

Стемнело, и он не видел, куда идёт. Страх пропал. Он чувствовал пусть болезненный, но покой. Покойно он мыл лопату, покойно улёгся в спальне, задвинув шторы, чтобы не чувствовать страха при виде клоуна. Он не прикрыл дверь, чтобы свет снаружи попадал к нему, в спальне же погасил всё. Примерно час все было тихо.

Затем потянуло сквозняком, хлопнула внизу дверь.

Он ждал. Он смотрел на галерею. Кто-то шагал по лестнице… Если идущий вдруг войдёт, — он убьёт его. Сердце сжалось. Он не дышал, не мог вдохнуть. В ванной комнате шумел кран, кто-то мылся. После запели… тихо, как Лена… голос и был — её. Она часто мурлыкала для себя.

— Катя! — он слышал, как по лестнице прошумели легкие шаги.

— Катя, умойся. Пьём чай?

— Мам, папа где?

— Не знаю.

Он укрылся одеялом истекая потом, словно в Сахаре. Зажмурился, когда шаги приблизились к двери. Он сжал веки до такой степени, чтобы тень, явись она, не фиксировалась зрением.

— Мам, нет его!

Лишь когда они ушли в кухню, он смог вдохнуть… Двигали стулья, бурно гудел чайник, звякали ложки, сыпались то ли мюсли, то ли крупа, они смеялись… Девяткин добрел до бюро, взял ключ, прошёл к сейфу, вынул ружьё и сунул в карман патроны.

Дальше он шёл с ружьём.

— Я с дедом была. А ты?

— Я? много дел. Завтра праздник. Я покупала вещи.

— Мам, и причёску сделала?

— Да.

— Мам, ты позвони, чтоб Вольские привезли Настю. Мы с нею дружим.

На лестнице, освещённой огнями холла, он слышал, как она говорила в трубку:

— Вера? Ты не забыла, что завтра праздник? Будешь? Здорово! Катя спрашивала Настю… Вер, привези её! Они будут друг с дружкой и нас оставят… Да, дети будут…

Лена смеялась… Лена, которую он только что, холодную, трогал в земле.

Он плотно прижался к стене. Лена опять звонила:

— Даша! Я? С понедельника? Занята… Искали? Кто? Я в Москве… Нет… Брось! Жду завтра… Петя? Спит, Катя только что проверяла… Мы с ней прибыли на такси… Жду… в полдень!

Девяткин смотрел, не мигая, на люстру. Потом смотрел на бедро, пропоротое ножом. Где правда? В ране, подтверждающей события, — или же в голосах? Он и вчера бросался в душ, думая, что там Лена… Или он в хаосе, где возможно всякое? Ведь он же слышал их; он поклялся бы, что в кухне Лена и Катя. Но что-то и останавливало…

Что?

Тон!

Тон голосов пугал, был странен. Смысл в нём ничего не значил — звук значил всё. Он был искусственным, он имитировал голоса. Едва ли тон был человеческим. Он полон был миллионов иных тонов и расширялся, словно в пустом пространстве вдруг зародилась жизнь. Он как бы вскипал, нарастал и таял. Он взрывался чувством. Тон был симфонией, которую исполняют на дудке, он рвался подспудной мощью. Он был безмерностью, вложенной в человеческое горло. Ещё немного — он выплеснулся бы в страшный глас.

Это был глас наследующего Вселенную.

«Вик, — вела Лена. — Спишь? Завтра в полдень… да… Будь!»

Она звонила тем, кто реально существовал, друзьям и подругам. Он медленно шел вниз, держа спусковой крючок. Когда он услышал звон ложечки в чашке, а Лена позвонила Владу, он прыгнул с лестницы к кухне и, обнаружив в окне лишь клоуна с Лениными вразлёт бровями, выстрелил. Со звоном посыпалось стекло. Он трясся, сердце рвалось наружу. В кухню пополз туман. Клоун сгинул.

Вскрикнув, он подумал, что всё прошло… Он подумал, что не было ничего из того, что было. Сердце его возвращалось к привычному ритму. Одновременно он услышал голос. Сомнамбулически развернувшись и выставив дуло, он пошёл вверх по лестнице. Душ шумел. Лена, вроде бы, мыла Катю.

— Нам нужно волосы привести в порядок. Чтоб выглядеть, как они.

— Да, мам. А папа где?

— Нет его.

Они лгали!

С криком Девяткин вышиб прикладом дверь.

Царила тишина, будто нечто со странным голосом перебралось в новое место. Затем звук ожил в их с Леной спальне. Девяткин подошел, но заходить не стал. Стоя спиной к стене, он лишь слушал, глядя на люстру холла, висевшую на одном с ним уровне.

— Жили-были…

— Не надо сказок.

— Можешь идти.

— Мам, с тобой спать можно, раз папы нет?

— Его не будет.

— А где он, мам?

— Не знаю. Мы попробуем прожить без него.

— Мам, думаю, проживём. Я про него забыла.

— Завтра, Катя, будет иная жизнь. Много узнаешь нового.

— Мам, а кто такой папа?

— Не знаю. Я даже слова не знаю «папа».

— Нам хорошо вдвоём, правда?

— Правда. Всё теперь будет у нас, как прежде.

— Мам, телевизор давай смотреть?

— Да… — сказала Лена, и в телевизоре ожил какой-то шумный сюжет.

Девяткин толкнул дверь и, не утирая слёз, шагнул в безмолвие. На кровати никого не было, в углу темнел экран. Он подошел к окну и отвел штору, чтобы глянуть на клоуна, выставившего свой глаз. Потом достал лист, оставленный Леной, и, отшвырнув ружьё, пошел к лестнице. Опустился вдруг на ступень… Всё — ложь. Всё — страшная нестерпимая ложь.

Он плакал.

Ложь всюду: в жизни, которую он вёл, лжи было не меньше, чем в кошмаре этой недели… Собственно, жизнь кончена. Жить, не веря в жизнь, — чушь…

Выронив письмо, он взял верёвку, конец прикрутил к перилам на галерее, спустил петлю вниз, взял табурет, влез и, сунувшись в петлю, услышал смех Лены с Катей. Толкая ногой табурет, он увидел, как дверь распахивается. Уплывал смех, мерк свет…

Он ощутил удар… крики… тень в сумраке. Кто-то тряс его.

— Тварь!

Он слышал спор. Его подняли на табурет. Кругом были люди: тесть со своими качками, органы.

— Тварь! — орал багровый от злобы тесть. — Тварь, Лена где?!

— Фёдор Иванович! — сказал следователь. — Позвольте-ка! — Был он в куртке, нервным кулаком сразу смазал Девяткина по лбу. — Как же вы, Пётр Игнатьевич, вешались, а про ваши дела мемуаров не написали… — С пола он поднял его за волосы на табурет. — Колитесь. Вы нам признание — мы вам шанс сдохнуть. Напишете — мы уйдём… Хотите, я вас сам вздёрну? — глумился следователь.

— Я ему прежде х… отщёлкну! — выругался тесть. — Гад, где они?! Что стоите, а? Шарьте!

— Плакали, Пётр Игнатьевич? — следователь воткнул ему в промежность остроносую туфлю. — Щёчки в слезах, ой-ёй! Плачьте. Вам так повезло, что, кому и скажи, уссутся. Вместо СИЗО такому, как вы, красивому, вместо зоны с пожизненкой, где вас, милого, будут бить, вас вздёрнут… Пётр Игнатьевич, — шепнул следователь, — будь уверен, уж сам заплатил бы, чтоб вас херачили каждый день три года, а на четвёртый — харей в сортир!

— Что вам нужно?

— Цыц! Начнёте, как я команду дам. Это вам будет нужно, чтоб не мучиться, а сразу… — Следователь толкнул его в пах туфлей и вновь отправил на табурет. — Такой расклад. Вы с признанием — мы с согласием вам повеситься. Вы, давайте, будете нам всю правду. Я текст проверю, как полагается, и повешу вас лично, чтоб без балды, чтоб завтра вам стопроцентную труповозку. За ночь вы сдохнете тыщу раз. Ваш выбор? Ой, не молчите, Пётр Игнатьевич! Вы и так висели! Мы вас спасли, чтоб вы выполнили ваш долг. У нас — как это врут в Америке? — воля. Вешайтесь! На людях смерть красна! Вы сами без принуждения здесь висели. Ценим ваш героизм, что вы сами себя казните.