Где?

Вопрос придавил Девяткина, и он побрёл в дом через гараж.

Наверх можно было пройти только через кухню, где тесть устраивался у длинного стола-бара, а Лена включала чайник.

— Пап, — звала дочь. — Иди сюда! Дед везёт меня на занятия, потом мы поедем кататься на лошадях.

— Ну и отлично, — сказал Девяткин и, не задерживаясь, ушёл на второй этаж. Он любил дочь, но не хотел проявлять чувств при тесте.

В ванной он брился, стоя у зеркала. На него смотрел длинный, чуть рыжеватый тип с правильными чертами, разве чуть мелкими. Обычный клерк, до того правильный и стандартный, что даже бесцветный, но такой нравится взбалмошным, избалованным дамам. Надень на Девяткина костюм попроще — не отличался бы он от мужчин класса охранников, водителей, мелких торговцев и офицеров. Трезвый, подтянутый, усредненный тип. Никаких черт, накладываемых страстями, долгими думами, внутренней глубиной или гениальностью. На лбу ещё нет морщин, от носа вниз не прорезались возрастные складки. Мысль о жизни коснулась его недавно, с тех пор, пожалуй, как Лена ужесточила требования к их статусу. Раньше ей хватало того, что есть; теперь, даже уверяя, что любит, она нуждалась в другом. Лена рассматривала Девяткина как механизм упрочения и подъёма их быта, к тому же он, человек без претензий, давал ей гарантию стабильности отношений. Когда-то Девяткин встретил её в компании «золотой молодёжи» с этим самым Серёжей, с которым она пила, курила и целовалась, но под конец пирушки попросила Девяткина проводить её. Ей нужен был якорь. Сдержанный, постоянный Девяткин такой якорь как раз напоминал. Может быть, напоминали многие, но тот оказался мал, тот крив, Девяткин же был правилен, как модели деловых костюмов, туфель и галстуков. Одетый с иголочки, он казался менеджером высшего звена, а то и министром, лицом значительным, перспективным.

Сбрызнув себя парфюмом, Девяткин оценил свой внешний вид и вздохнул. По той иронии, с какой его мозг оценивал тело, он понял, что разум чужд плоти, что он с ней в связях раздельных, в связях субъекта и подчиненного объекта. Он прошёл в спальню, видя, что клоун крутится на ветру за стёклами, но повёрнут лицом к нему; красный глаз вглядывается внутрь, подсматривая. Странно, подумал он, что у клоуна брови вразлёт, как у Лены, и ещё чем-то странно напоминает Лену. Странно, что она восприняла игрушку как символ юбилея.

На лестнице он столкнулся с ней.

— Милый, когда назад?

— В восемь.

— Съездим, возьмём что к празднику? У Прониных было класс. Не хочу уступить. У нас будет лучше. Папа дал денег.

— Может, — сказал Девяткин, — ты возьмёшь мою фамилию в честь юбилея?

Она обняла его.

— Я люблю тебя, но хочу быть собой. С твоей фамилией я исчезну как личность. Это моя… пусть слабость. Позже, может быть… Но если хочешь, если считаешь, что тебе лучше…

— Не ставь меня в положение палача, — сказал он.

— Милый, я так люблю тебя!

— Завтракаю, — сказал он, — в банке. Пора.

— Ладно, — выдохнула она.

Когда он выехал из гаража на своём «Форде» и вылез, чтобы открыть ворота, она очутилась рядом, бросилась к нему.

— Не езди! Наври им, что заболел. В честь нас. Не езди!

Его охватила слабость. Казалось, не поедет — и жизнь изменится, будет новая, непохожая на былую, жизнь подлинная. Шёл бой: любовь спорила с необходимостью, с нормами, с правилами. Любовь велела быть вместе — мир разлучал их. Любовь звала к воле — мир навязывал ярмо. Здесь и сейчас можно было начать великую сказку… Ветром из-за стены вынесло вдруг клоуна, бледного, сморщенного. Порыв прошел, и стало ясно, что предложение жены нелепо, что если есть освобождающая сила, то не в любви. Напротив, свободное существо именно любовь отдаёт сперва другому, а потом мается в цепях выдуманных условностей.

— Он гад, — сказал Девяткин.

— Милый, он так хорош! Не ты его привязал?

Девяткин смолчал, не зная, что ответить. Лишь сотовый вновь напомнил ему о необходимом и однозначном.

— Всё. Зовут, — пояснил он, пряча смартфон.

Она осталась на участке, точно на острове, на который он мог не вернуться.

А он уже ехал мимо таких же, как у него, домов.

Свернув направо, он влился в строй иномарок, спешащих в Рублёво-Успенское, и пополз в пробке.

Так будет долго.

С тех пор, как поселился здесь, он ежедневно, по будням, вливался в колонну и полз за банкиром, или актрисой, или политиком (а порой за бандитом), которых знает вся страна, либо же за таким, как сам, клерком… Дальше пойдут виллы, откуда выворачивают с мигалками под охраной министры и прочий кремль. Виллы — мечта всех не столь избранных. Невозможность всем быть наверху компенсируется возможностью шикануть автомобилем. Менеджер по продаже яиц рулит «Хаммером», будто босс шоу-бизнеса, а начальник отдела газового холдинга «Мерседесом» и уравнивается с президентом сталелитейной фирмы. Парад тщеславий! Девяткин водит престижный «Форд». Он соответствует.

Путь долог из-за проклятых пробок. Сцепление… скорость… стоп — и так сотни, тысячи раз до центра.

Лишь оказавшись в рутинном строю, он понял, что допустил ошибку. Следовало бы остаться, гнёт обстоятельств невыносим ему. Цикл движений, напоминающий труд подъяремного скота, бесил. Будто над ним глумились. Он, живой, — реле с переключением от операции к операции. Следующие восемь часов он будет вновь реле — мозговым. Мысль, что разум чужд жизни и крайне критичен по отношению к ней, его зацепила.

А что, собственно, происходит?

А то, что каждый день миллиарды людей разум влечёт к трудам, которых жизнь не хочет. Он едет в банк, меж тем как его жизнь мучается. В банке разум будет сводить жизнь к схемам, жизни совершенно ненужным, да ещё коря её за леность. А в результате банк богатеет… но когда-нибудь сгинет, как сгинули банки Древнего Рима и Финикии. Разум терзает жизнь, чтоб затем на уикенд дать «отдых» — направить к новым трудам, семейным.

Что же такое мозг строит, если это оборачивается казнью жизни?

Что оправдывает такие муки?

Он думал, но не додумался. Пробка так утомляла, что он, кипя, слушал радио и ругался. Он в мат влагал боль неведения, как жить.

Он не знал, как жить и как сделать, чтобы избежать рабства, принуждающего к правилам. Он устал быть винтиком. Люди двигались, подобно деталям в машине; кто выпадал, кто встраивался. День походил на день. Жизнь можно перечеркнуть, оставив лишь один такой день в качестве слепка всех тридцати тысяч дней людских… Выход в карьере, думал Девяткин. По крайней мере, возникнет новое: новые должностные обязанности, кабинет, знакомства. Ему полагалась по возрасту следующая ступень. В пятницу он сдал важный анализ банковской ситуации. Одобрение и принятие выкладок к проекту означало бы взлёт. Может, он и остался бы дома с Леной, если б вдруг не позвонили и не сообщили, что обсуждение будет сегодня в одиннадцать. Успех так был для него важен, что он счёл утренний страх, мысли о жизни, раздражение и стычку с тестем последствиями этого напряжения. Грохот строителей, плотный туман и появление клоуна были проявлениями напора мира. Он хотел возвысится в нём, только чтобы снизить этот напор.

Он думал, что в «общественной пирамиде» низшие классы испытывают гнёт самый сильный, но чем ты выше, тем груз меньше, президент же — самый свободный.

Втиснуть машину перед банком сложно: центр, узкие улицы. Лишь с должности зампредседателя есть доступ на VIP-стоянку. Девяткин вылез и встретил Сытина, начальника отдела по работе с клиентами. С ним он дружил.

Сытин курил, подавая руку. Был он высок и толст, одевался дорого, и всем нравился его нрав, спокойный, вдумчивый. Верилось, что такой человек не будет уходить от проблем и всегда поможет. Жил Сытин одиноко, был сыном банкиров, правда, советских. Дач не любил, отпуск же проводил в Лондоне, где выглядел более англичанином, чем они сами.

— Еле тебя разглядел в тумане… Нынче твой звёздный час? — спросил он, не ожидая ответа, — так, словно констатировал факт.