— Если я кому-нибудь понадоблюсь, то буду дальше по дороге, на той поляне, — сказал я. — Не забудьте выставить на ночь часовых. Район тут суровый.

— Хочешь, я пойду с тобой? — предложил Фил.

— Нет, но спасибо. Я пойду один. До скорого.

— Тогда спокойной ночи.

Я прошел обратно по дороге, пока, наконец, не дошел до поляны. Установив фонарь в одном конце ее так, чтобы его свет падал на ряд невысоких деревьев, я двинулся на другой конец.

Выбрав несколько подходящих камней, я запустил одним из пращи в дерево. И промахнулся.

После этого я выпустил еще дюжину, попав в четырех случаях в цель. Я продолжал тренироваться. Примерно через час я стал попадать в цель чуть более регулярно. И все же при расстоянии в пятьдесят метров я, вероятно, не смогу тягаться с Хасаном.

Ночь шла своим чередом, а я продолжал метать камни пращей. Через некоторое время я достиг того, что казалось вершиной моих усилий по части меткости. В цель я попадал примерно в шести бросках из семи.

Но в мою пользу было одно обстоятельство, понял я, когда раскрутил пращу в очередной раз и отправил еще один камень врезаться в дерево. Камни я метал с невероятной силой. Всякий раз, когда я попадал в цель, за ударом стояла большая мощь. Я уже расщепил несколько деревьев потоньше и был уверен, что Хасану этого не добиться и при вдвое большем числе попаданий. Если я смогу достать его, прекрасно; но вся сила в мире не сможет меня спасти, если я не смогу приложить ее куда надо.

А я был уверен — уж он-то не промахнется. И гадал, сколько попаданий я смогу выдержать, пока не выйду из строя. Это, конечно, будет зависеть от того, куда он мне попадет.

Я бросил пращу и рванул из-за пояса автоматический пистолет, когда услышал как в нескольких десятках метрах вправо от меня хрустнула ветка. На поляну вышел Хасан.

— Чего тебе надо? — спросил я его.

— Пришел посмотреть, как идет у тебя тренировка, — ответил он, глядя на сломанные деревья.

Я пожал плечами и, сунув пистолет обратно, поднял пращу.

— Наступит восход, и ты узнаешь.

Мы прошли через поляну, и я забрал фонарь. Хасан изучил невысокое деревце, превратившееся теперь большей частью в зубочистку. Он ничего не сказал.

Мы пошли обратно к лагерю. Кроме Дос Сантоса, все улеглись спать. Дон стоял на часах. Он мерно шагал вдоль периметра предупреждения с автоматической винтовкой в руках. Араб помахал ему, и мы вошли в лагерь.

Хасан всегда расставлял «гази» — палатку со стенками из мономолекулярного слоя, непрозрачную, легкую, как перышко, и очень прочную. Однако сам никогда в ней не спал. Просто использовал ее для хранения своего барахла.

Я уселся на бревно перед костром, а Хасан нырнул в свою «гази». Миг спустя он вылез оттуда с трубкой и брусочком затвердевшего материала, похожего на древесную смолу, который принялся скоблить и толочь. Подмешав к полученному порошку немного ячменя, набил им трубку. Разжег ее головней из костра, уселся рядом со мной и глубоко затянулся.

— Я не хочу убивать тебя, Караги, — сказал он.

— Разделяю твои чувства. Я тоже не хочу быть убитым.

— Но завтра мы должны драться.

— Да.

— Ты мог бы взять назад свой вызов на бой.

— А ты мог бы улететь на скиммере.

— Я не улечу.

— И я не возьму назад свой вызов.

— Печально это, — проговорил он через некоторое время. — Печально, что двое таких людей, как мы, должны драться из-за голубокожего. Он не стоит ни твоей жизни, ни моей.

— Верно, — согласился я. — Но тут речь идет о чем-то большем, чем просто его жизнь. С тем, что он там ни делает, как-то связано будущее всей этой планеты.

— Я в таких вещах не разбираюсь, Караги. Я убиваю за деньги. Никакого другого ремесла у меня нет.

— Да, я знаю.

— Помнишь то время, когда мы взрывали бомбы на Золотом Берегу, во Франции? — спросил он внезапно.

— Помню.

— Вместе с голубокожими мы убили тогда и многих людей.

— Да.

— Это не изменило будущего планеты, Караги. Вот мы здесь, во многих годах от тогда, и все по-прежнему так же.

— Я это знаю.

— А помнишь те дни, когда мы, скорчившись в окопе, на склоне холма, выходящего на бухту Пирея, обстреливали огнеходы? Ты иногда подавал мне ленты, а когда я уставал, ты сменял меня у пулемета. Боеприпасов у нас хватало. В тот день гвардия У правления не сумела высадить десант, да и на следующий тоже. Она не оккупировала Афины, и не сломила Радпол. И, сидя там те два дня и ту ночь, мы разговаривали, ожидая, когда обрушится огненный шар, и ты рассказывал мне о Силах Небесных.

— Я и забыл…

— А я нет. Ты рассказал мне, что есть люди, вроде нас, которые живут высоко у звезд. И есть также голубокожие. Некоторые из людей, сказал тогда ты, ищут милости голубокожих и хотят продать им Землю, чтобы превратить ее в музей. Другие, сказал ты, не хотят этого делать, а хотят, чтобы она оставалась такой, какая есть сейчас, — их собственностью, руководимой Управлением. У голубокожих нет единого мнения по этому вопросу, потому что возникают определенные сомнения в законности и этичности такого поступка. Удалось достичь компромисса, и голубокожим продали несколько чистых мест, которые они заняли под курорты и откуда устраивали экскурсионные туры по остальной Земле. Но ты хотел, чтобы Земля принадлежала только людям. Ты сказал, что если мы отдадим сейчас голубокожим хоть пядь, они потом захотят ее всю. Ты хотел, чтобы люди со звезд вернулись и отстроили города заново, похоронили Горячие Места, истребили зверей-людоедов.

Когда мы сидели там, ожидая огненного шара, ты сказал, что мы ведем войну не из-за чего-то такого, что можно увидеть или услышать, почувствовать или унюхать, а из-за Сил Небесных, которые никогда нас не видели и которых мы тоже никогда не увидим. Силы Небесные свершили все это дело, и из-за него люди здесь, на Земле, должны умирать. Ты сказал, что из-за смерти людей и голубокожих Силы могут вернуться на Землю. Однако они так и не вернулись. На ней царила только смерть.

И спасли нас, в конечном итоге, именно Силы Небесные, потому что прежде чем зажечь огненный шар над Афинами, требовалось проконсультироваться с ними. Они напомнили Управлению о старом законе, изданном сразу же после Трех Дней: «…Да не возгорится больше огненный шар никогда в небесах Земли». Ты думал, что они все равно зажгут его, но они побоялись это сделать. Именно потому нам и удалось остановить их в Пирее. Я сжег для тебя Мадагаскар, Караги, но Силы и тогда не снизошли на Землю. А когда люди зарабатывают побольше денег, то уезжают отсюда, и никогда не возвращаются с неба. Ничто из сделанного нами в те дни не вызвало перемен.

— Именно из-за сделанного нами все, скорей, осталось таким, как было, а не стало хуже, — возразил я.

— Что случится, если этот голубокожий умрет?

— Не знаю. Тогда все может ухудшиться. Если он рассматривает пройденные нами районы как возможные участки недвижимости, для покупки их веганцами, то, значит, старая история началась опят заново.

— И Радпол снова будет драться и рвать их бомбами?

— Думаю, да.

— Тогда давай убьем его прямо сейчас, пока он не зашел слишком далеко и не увидел слишком много.

— Возможно, все обстоит не так-то просто, и они всего лишь пришлют другого. Будет также и реакция — наверно, массовые репрессии против членов Радпола. Радпол больше не ютится на обочине жизни, как в былые дни. Люди не готовы к такому. Им нужно время на подготовку. По крайней мере этого голубокожего я держу в кулаке. Я могу следить за ним, узнать его планы. А потом, если станет нужно, я могу уничтожить его сам.

Он затянулся трубкой, я принюхался. Запах чем-то походил на аромат сандалового дерева.

— Что ты куришь?

— Оно растет неподалеку от моего дома. Я недавно побывал там. Это одно из новых растений, доселе никогда не росших в тех местах. Попробуй.

Я сделал несколько затяжек, наполняя дымом легкие. Сперва ничего не ощущалось. Я продолжал затягиваться, и через минуту возникло постепенное ощущение прохлады и покоя, распространившееся по рукам и ногам. Во рту остался привкус горечи, но снадобье расслабляло. Я вернул трубку Хасану. Ощущение покоя усилилось, оно было очень приятным. Я уже много недель не ощущал такого спокойствия, такой расслабленности. Огонь, тени и окружающая нас местность стали вдруг более реальными, а ночной воздух, отдаленная луна и звуки шагов Дос Сантоса сделались куда более отчетливыми, чем в действительности.