Служитель кивнул.

— Да. Так я и думал тогда. Но с тех пор как я ее снова увидел, я думаю, что и у нее там, в глубине, есть какая-то сильная мысль. Пусть безумная. Может быть, для Моны Белинды тигр — ее Бог, и она готова отдать себя без остатка на заклание. Он для нее — более сильный.

Врач выслушал внимательно и отметил как знак их крепнущей дружбы то, что какое-либо превосходство каждого из них или большее знание теперь стало несущественным, потому что каждый признавал за другим право на иной образ мыслей.

Служитель продолжал:

— Кто знает, может быть, тот, кем я стал вопреки моей изначальной природе и тщеславному властолюбию, тоже действует по принуждению чужой воли — кого-то более сильного…

— Вы имеете в виду… — врач не договорил.

— Когда я познакомился с мальчиком, — сказал служитель, — мне захотелось и его только выдрессировать, это была игра, проба сил. Но теперь я покоряюсь. Я хочу исправить ошибку, которую совершил с его матерью, и усыновить его, я хочу стать для него не дрессировщиком, а отцом.

За этим долгим сосредоточенным разговором они не заметили, как наступил вечер. Они встали, и врач бросил взгляд на часы, а служитель сказал:

— Зоопарк давно закрыт, ворота наверняка уже заперли. Идите, пожалуйста, прямо, по левой аллее. А я сейчас принесу ключи и выпущу вас через служебный выход.

Клингенгаст кивнул и медленно пошел вдоль аллеи, под молчаливыми древними каштанами, и теперь, когда смолк диалог людей, ему стал внятен великий и беззвучный монолог природы, ее безмолвно покоящееся в себе бытие. Успокоились и звери, птицы спали, спрятав голову под крыло, кошки — свернувшись клубком. И только волк за железной решеткой загнанной серой тенью метался в безумном танце — три шага вправо, три шага влево. Как он, должно быть, тоскует по природной свободе, когда можно быть охотником и добычей, терзать и быть растерзанным жестоким железным капканом. Что движет им, что для него сильнее благ сытого покоя здесь, за решеткой, в ее плену, и под ее защитой?

Ему вспомнился кривоногий низкорослый убийца и Мона Белинда, разделенная надвое, свехчеловечески великая. Что заставляло их, всеми отверженных, выпирающих, как ржавые гвозди из ящика, из общепринятого порядка вещей, чья судьба выпала из нормального хода событий, что заставляло их отдавать себя без остатка на заклание этой судьбе?

И слово «заклание» вдруг разом вызвало в памяти забытый сон. Значит, и в нем самом есть что-то такое. Сокрытое. Лежащее под порогом. Однако он всегда умел это обуздывать, он, как человек, всецело владеющий своим нравственным сознанием, достаточно высоко поднялся над своей природой, чтобы властвовать собой. Зверь стал человеком — в каком же направлении он разовьется еще через несколько тысяч лет?

На миг в его душе как ослепительная надежда и глубокая непостижимая догадка явилось ощущение возможности выйти за пределы обычного, перейти на некий высший уровень.

И вдруг он застыл как вкопанный перед клеткой с тигром и почувствовал, как холодная волна ужаса подкатывает к сердцу. Могучий тигр, вытянув лапы, лежал на боку и спал сном хищного зверя — чутко дремал, по-настоящему не погружаясь в сон, тревожимый неусыпными рефлексами, а рядом, уткнувшись в светлую шерсть на его брюхе, лежал маленький Йозеф и тоже мирно спал, даже не подозревая о нависшей над ним опасности.

Врач все еще стоял в оцепенении, когда быстрым шагом подошел служитель.

— Моя связка ключей куда-то подевалась, — огорченно сказал он и тут тоже увидел мальчика, спящего между могучими лапами королевского тигра.

— Скорей же, — зашептал Клингенгаст, — скорей идите туда! Надо забрать его, пока тигр не проснулся!

Служитель сделал неуверенный шаг в сторону клетки, но остановился и также шепотом ответил:

— Сейчас мне нельзя входить туда. Мне страшно, а это рискованно. Они это чуют. Для них тот, кому страшно, в чем-то виноват.

То был явившийся из прошлого и вновь одолевший его страх, незатянувшаяся рана так и не искупленной вины. Страх и вина — одно, звери это знали. Они и тогда, раньше, знали, и отсюда родилась новая вина — загубленная жизнь Моны Белинды.

— Нет, нельзя сейчас… — пробормотал он. — Нельзя еще раз… Господи Иисусе! — вдруг сказал он едва слышно.

Потому что тигр поднял голову и теперь смотрел прямо на стоящих перед клеткой людей. Его глаза светились тусклыми зелеными огоньками в вечерних сумерках. Потом он пригнул голову к спящему мальчику, беззвучно понюхал и ласково лизнул его лицо длинным и влажным красным языком. Мальчик во сне поднял руку, схватил тигра, продолжавшего ласково его лизать, за морду и недовольно оттолкнул ее от себя, и только тогда, щурясь, приоткрыл глаза. Его все еще сковывал сон.

Служитель поднял руку и тихо окликнул:

— Йозеф!

Тогда мальчик поднял голову и, разом проснувшись, узнал людей, стоящих перед клеткой, поднялся на ноги и нерешительно подошел к самой решетке. Обеими руками он ухватился за железные прутья, с отчаянием и упрямством, но на его худеньком, чумазом, и детском, и старческом личике было умоляющее выражение. Он как будто задумал обороняться в этой клетке от любых новых опытов враждебных взрослых, потому что здесь был его отец, королевский тигр, а другого отцовства, человеческого, он никогда не знал.

И тигр приподнял переднюю лапу, но в этом движении не было угрозы, когти остались подобранными, и опасная мощная лапа игриво свернулась в шарик кошачьей лапки. Очень спокойно и с ленивой настороженностью он поглядел на людей перед клеткой, потом, в чем-то удостоверясь, принялся облизывать свою лапу, коротко зевнул и снова улегся на бок, чтобы опять задремать.

Служитель перевел дух так медленно и тяжело, словно все это время не дышал.

— Выходи, Йозеф, — сказал он. — Тебе разрешили остаться со мной. В приют я тебя больше не отдам.

Малыш мигом выпустил прутья решетки и побежал к дверце клетки. Он не забыл тщательно запереть ее за собой, как научил его друг и наставник. К нему он и бросился доверчиво, протягивая связку ключей.

— Правда? — задыхаясь от волнения, спросил он. — Это точно?

— Да, — ответил служитель. — Пока сам не передумаешь.