И вот все заняли положенные места — тигр, пригнувшись, сел возле белых ног Моны Белинды, два льва вплотную друг к другу встали сбоку от нее, антилопа взяла из ее протянутой руки корм, а слон — ибо змею невозможно выдрессировать до такой степени — своим змееподобным хоботом потянулся к яблоку на ветке, и тут укротитель посмотрел на свою Еву, и ему захотелось поймать ее взгляд. Но она безучастно глядела на публику, как в зеркало, в котором тысячекратно отражалось ее изумление собственной красотой, великий триумф ее жаждущего поклонения тщеславия. Дрессировщик предельно напрягся, пытаясь воздействовать на нее. Она не отреагировала. Зверей охватило легкое беспокойство. Слон слишком резко бросил яблоко ей на колени, оно ускользнуло от ее протянутой руки и упало на песок. Это предусмотрено не было.

Она вопрошаюше подняла глаза на дрессировщика, и он вложил в ответный взгляд всю свою колдовскую силу: яблоко поднимать нельзя, любое неожиданное движение может насторожить зверей. Она все так же вопрошающе смотрела на него. Он повторил безмолвный приказ. И тогда она наклонилась, протянула руку к яблоку, но при этом, чтобы сохранить равновесие, ее нога подвинулась и оказалась у самой пасти тигра, и тот злобно отпрянул и пригнулся.

Случилось все не в этот миг. Случилось все лишь секундой позже, в тот момент, когда дрессировщик понял, что Мона Белинда не поддается гипнозу, — она не послушалась, и именно это вызвало раздражение зверей: его слабость, а не чуждый им запах Моны Белинды. Ибо пред нею он был безволен и слаб. За осознанием этого последовал молниеносный головокружительный провал в страх и неуверенность, власть всецело ускользнула от него, он был ничто в глазах этой красивой куклы, он на секунду перестал существовать.

Звери почуяли — центр, из которого управляли их побуждениями и движениями, распался в ничто. Их стремительного порыва было не удержать.

Тигр нанес быстрый удар.

Может быть, укротителю еще и удалось бы совладать со своими тварями, если бы все случилось на репетиции. Но шло гала-представление, решающее представление на виду тысяч глаз, устремленных к нему, к его поражению. В публике поднялся панический вопль. Не будь публики, возможно… Но любое «возможно» — это не возвышение, стоя на котором так удобно держать в узде свой мир…

Он и сам не помнил, как подхватил залитую кровью Мону Белинду и унес в безопасное место. В это время тигр терзал антилопу, львы метались, рыча, по арене и хлестали хвостами песок, слон, громко трубя, крушил древо познания. Не потерявшие присутствия духа униформисты подняли решетку, отделяющую арену от клетки львов, а там и остальные звери спаслись в своих клетках.

Тигр как великий победитель остался на арене и начал пожирать антилопу.

Когда Мона Белинда поправилась, укротитель предложил ей руку и сердце. Вероятно, он думал, что этим осчастливил ее, обезображенную страшным шрамом. Он чувствовал себя щедрым дарителем — отнюдь не тем, кто должен как-то загладить свою вину. Никому из циркачей не пришло бы в голову считать его виновным, тем, кто погубил ее жизнь, ибо опасность и риск неотъемлемы от этой профессии в точности так же, как для чиновника обязанность ходить на службу даже при плохой погоде. Итак, предложение ни в коей мере не было сделано укротителем ради возмещения того несчастья, которое принес Моне Белинде его замысел, и жалость из-за ее теперешнего уродства здесь не сыграла никакой роли. Ибо влекла его не ее красота, так жестоко пострадавшая, а ее оцепенелая, неподатливая натура, в которой ему виделись признаки неких сил, намного превосходящих его искусство.

И поскольку отец поддержал укротителя, Мона Белинда безучастно согласилась. Женой она была холодной. И пусть ей неведом был сознательный протест, она и в супружестве осталась абсолютно недоступной дрессировке. Укротитель безуспешно пытался применить к ней талант гипнотизера и столь же безуспешно произносил свои приказы вслух. Она всячески старалась ему угодить, но ничего не получалось из-за слабости ума и бесконечно замедленной реакции этого большого животного, до которого все «доходило как до жирафы», — потому что зачастую она неправильно понимала даже слова.

С той доли секунды, когда он почувствовал ужас и слабость, его власть над зверями стала ненадежной, а с каждым новым свидетельством отсутствия власти над собственной женой все больше иссякала его сила — главный смысл его жизни. Ведь все в его душе и характере подавлялось в угоду единственному, все подчиняющему себе желанию — властвовать над другими без применения насилия. С утратой этой власти в нем ничего не осталось от некогда уверенного в себе, сильного и удачливого человека. За какой-то год он понял, что никогда больше дрессировка — жены ли, зверей ли — уже не будет даваться ему с прежней уверенностью. И в конце концов он опустился до подчиненного положения циркового служителя-униформиста. Из господина и повелителя королевского тигра он стал тем, кто чистит за ним клетку.

— Мне не оставалось ничего другого, как развестись с женой, хотя я любил ее не меньше, чем раньше, — сказал служитель. — Не знаю, поймете ли вы меня, господин доктор, вам ведь наверняка не доводилось побывать в таком положении. Конечно, мужчина может что-то принести в жертву женщине, но только не свое самоуважение. По крайней мере, тогда я так думал. Я считал себя кем-то вроде разжалованного генерала, который должен ходить в денщиках у какого-то лейтенанта, — с усмешкой заметил служитель, и уже само это воинственное сравнение, а также его армейский лексикон показали, что в душе служителя поражение уже давно преобразилось в победу, унижение — в возвышение.

— Я ушел из цирка и поступил сюда на место служителя. Думал, что в соседстве здешних опустившихся от безделья и долгой неволи зверей верну себе утраченную независимость. Но вышло по-другому. Со временем я увидел, что раньше совершенно неверно понимал животных, и когда я это уразумел, у меня пропало всякое высокомерие. Ведь то было человеческое высокомерие, если я мнил себя владыкой их инстинктов лишь оттого, что, будучи человеком, умел скрутить свои инстинкты в канат из множества нитей, который был поэтому, конечно, очень крепким. Я, укротитель, свил веревку для природы.

— А я ведь так и говорил! — воскликнул доктор. — Ваша дрессировка была черной магией, волшебством.

— Нынче у меня к зверям совсем иной подход, — спокойно продолжал служитель. — Я знаю, что они от меня не зависят. Они живут в другом, не моем, мире. Там они — те, кто сильнее. Когда же их насильно загоняют в наш мир, они, понятно, теряют превосходство, и тут мне подобает помогать им. Я просто обязан хоть немного умерить зло, которое мы им причиняем. Вот и все.

Служитель медленно допил свое вино, поставил стакан и некоторое время задумчиво передвигал его по столу. Потом выпрямился и посмотрел на врача решительным, но очень дружелюбным взглядом:

— После того как я увиделся с ней снова, в клинике, я постепенно понял, что любил жену не как муж, а только как укротитель.

Он помолчал, потом снова устремил взгляд на врача и продолжил:

— Надеюсь, вы на меня не рассердитесь, господин доктор… Но ведь и вы, может быть, относитесь к ней не как служитель, а как дрессировщик. В ней определенно есть что-то, что к этому подталкивает. Но думаю, если вы вылечите Мону Белинду, она уже будет не более чем просто разведенной женой циркача-неудачника, ставшей теперь женой убийцы. Но в действительности она возлюбленная королевского тигра.

— Я врач, — сказал Клингенгаст с дружеской настойчивостью. — Мой долг — избавить ее от мании.

Служитель несколько раз кивнул:

— Да, конечно, вы правы. Вы должны повиноваться долгу, господин доктор. Но вы потерпите неудачу на том же, на чем потерпел ее я.

Клингенгаст вспомнил о разговоре, что произошел у них некоторое время тому назад.

— Вы хотите сказать — потому что в глубине ничего нет, только пустота. Полнейшая пустота. Ведь так вы в тот раз выразились?