— Федя, ты не помнишь, сколько было минометов, восемь или девять? — тихо спросил Борис.

— Двенадцать, — ответил Срывков.

— Schweigt Jhr, Schweine! — продолжал орать на них Ганс. — Schnell! Rechts![10]

Впереди показался мост. Неужели тот самый, по которому он проезжал сегодня утром? Ну конечно же! Значит, здесь они должны повернусь на Лауцен…

Мост невысокий, деревянный. Но тем не менее с обеих сторон он охранялся пулеметами. Посередине его прохаживался часовой с автоматом. 

Срывков и Борис уже не сомневались в Гансе. Рискуя жизнью, он явно делал ставку на них. Но полной уверенности не было. Мог же он там, в центре Куммерсдорфа, нарочно усыпить внимание «пленников», чтобы здесь, на окраине, неожиданно выдать их с головой?

Но как конвоир он по-прежнему был на высоте. Орал так, как будто ему платили за каждое слово:

— Schnell!.. Schnell!.. Donnerwetter![11]

Услышав громкую брань, часовой шагнул к перилам. Когда они приблизились к мосту, он спросил Ганса, кого это он ведет и куда. Тот охотно ответил. И добавил, что из-за этих русских свиней должен не спать всю ночь. Но сочувствия в солдатах, охранявших мост, он этим не вызвал. Часовой сказал, что и они сами третью ночь не смыкают глаз — по всей вероятности, русские вновь попытаются прорваться…

— Los! Hinauf![12] — рявкнул Ганс.

Они полезли вверх по крутому левому склону, держа мешок за углы, но добрались только до середины и скатились снова в овраг. При этом у Феди широко распахнулась шинель и из-под руки блеснула сталь автомата. Борис с ужасом оглянулся на часового, облокотившегося на перила: разглядел или нет? Но разве проследишь за выражением лица с такого расстояния, да еще ночью, пусть даже лунной?..

Между тем поза у солдата не менялась. Конечно, с какой стати ему тотчас же поднимать крик? Чтобы первому получить пулю? Можно не сомневаться, что он не подаст вида до тех пор, пока не будет уверен в своей безопасности…

А Ганс, похоже, ничего не видел. Он опять обрушился на них с руганью. Но сейчас она казалась Борису такой неестественной, такой наигранной, что он еще раз бросил тревожный взгляд на часового: надо быть слепым, чтобы ничего не заметить.

Все это длилось какую-то долю минуты. А дальше начиналось то, что могло быть уже следствием промаха. Часовой крикнул Гансу, чтобы он поднимался по другому, покатому склону. Голос немца прозвучал как-то подозрительно спокойно. Возможно, это и была западня. Ведь теперь они должны будут пройти через весь мост под дулами пулеметов.

— Кажется, влипли, — быстро шепнул Борис Срывкову.

— Да подожди ты! — отмахнулся тот.

Они поднимались по склону, и на них в упор глядели, выжидая чего-то, семь… нет, девять вооруженных гитлеровцев. Ни реплик, ни шуточек. Одно настороженное молчание зверя, приготовившегося к прыжку.

— Schnell!.. Schnell! — продолжал усердствовать Ганс. Но как неестественно и фальшиво звенел в тишине его голос!

Они прошли мимо пулеметного поста, вступили на мост. Сейчас их в любое мгновенье могли прошить очередью. Сапоги скользили по грязи. Каждый шаг отдавался в сердце — ведь следующий мог стать последним.

Часовой, который оказался фельдфебелем и, судя по всему, командиром пулеметного взвода, шагнул к ним и сделал знак остановиться. Борис ощутил горячую бугристую поверхность лимонки. Но немец обошел их. Его интересовал Ганс. Он снова спросил, куда тот ведет пленных. Ганс ответил, как условились: в штаб, в Лауцен. «А там что, своих пленных нет?» — осведомился фельдфебель. И тут Ганс проявил самостоятельность, начал хохота. Смеялся он до того искренне, до того заразительно, что фельдфебель стал ему вторить — сперва сдержанно, а потом, все больше постигая смысл этого смеха, громко и открыто. Вскоре они хохотали оба. Уж они-то хорошо знали, какой ценой немцам удалось окружить в Лауцене русских гвардейцев и почему нет пленных.

Но этот неожиданный и дружный хохот встревожил Срывкова: не над ними ли смеются фрицы? Встретив его вопросительный взгляд, Борис незаметно покачал головой: ничего опасного. Срывков опустил веки: мол, понял.

В этот момент фельдфебель резко оборвал смех: либо заметил, что они переглянулись, либо подумал, что дальнейший смех в присутствии пленных неуместен. А может быть, вспомнил о подозрительном блеске под Фединой шинелью?

Фельдфебель прошелся у них за спиной. Все! Борис почувствовал, как у него сдавило в груди. Краем глаза он увидел Срывкова. По его напряженной позе видно было, что он тоже весь как сжатая пружина. Первым он, бесспорно, срежет фельдфебеля. «А мне надо, — быстро соображал Борис, — одну гранату швырнуть в тот пулемет, а другую, если останется время, в этот…»

Где-то сзади застыл Ганс. В эти мгновенья решалась и его судьба. Отступать ему уже поздно.

Фельдфебель прошелся вперед и остановился. И вдруг неожиданно заорал:

— Weg, russische Hunde!..[13]

Борис и Федя переглянулись. Хотя смысл этих слов был им понятен, они все-таки усомнились: неужели пронесло?

И они так же, как это сделали бы настоящие пленные, только чуточку торопливей, чем хотелось, обошли фельдфебеля стороной и зашагали по мосту.

Вскоре они услышали:

— Marsch!.. Marsch!..[14]

Это их догонял Ганс, у которого опять прорезался голос.

Понемногу противники угомонились. Стихла и без того редкая стрельба в Куммерсдорфе, который остался уже далеко позади. Ничем не тревожимая тишина лежала и над Майнсфельдом. Но дорога на Лауцен еще жила. Здесь-то Ганс и встретил шофера из штаба своего полка. А было это так. На обочине дороги, на половине пути между Куммерсдорфом и Лауценом, стоял камуфлированный бронетранспортер. В его моторе возился человек в куртке. Когда они проходили рядом и Ганс, по обыкновению, начал кричать на них, тот поднял голову и удивленно произнес:

— Hans Klose?

— Наlt! — остановил их Ганс и вроде бы радостно воскликнул: — А! Rudi!

Шофер не скрывал своего удивления, увидев Ганса в качестве конвоира в таком отдалении от части. Но после встречи с фельдфебелем тот был подготовлен и к этому вопросу: дескать, это медики из танковой бригады, окруженной в Майнсфельде. Их захватили в Куммерсдорфе и сейчас по приказанию командира дивизии переправляют в Лауцен. 

— О, verstanden! — закивал шофер головой и, вытирая руки тряпкой, предложил: — Na, wollen wir fahren?[15]

Хочет подвезти. Что же делать?

Ганс тоже растерялся. Кивнул головой приятелю, а сам, когда тот на секунду отвернулся, жалобно взглянул на своих пленников.

— Was steckst du denn?[16] — нетерпеливо проговорил шофер. Он смотрел на Ганса уже с любопытством и ждал.

Продолжалось это ожидание, может быть, мгновенье, но всем троим оно показалось невероятно долгим.

Наконец, поняв, в чем дело, Федя усиленно заморгал.

— Wird es nicht Knall geben?[17] — быстро нашелся Ганс.

— Ah! Jch pfeife darauf! — воскликнул шофер. — Steigt ein![18]

Они втроем сели сзади — не мог же конвоир оставить пленных без присмотра!

Что задумал Срывков, Борис сообразил сразу. Но для того чтобы все вышло, не провалилось, необходимы особые условия. Хорошо, если до поворота на Майнсфельд они будут одни на дороге. Но стоит только появиться другим машинам, их со Срывковым как миленьких доставят в расположение немецкой части. Конечно, они постараются не допустить этого, но тогда придется вступить в бой и не выполнить задания. Кроме того, еще неизвестно, как поведет себя Ганс, который явно обо всем догадывается. Вдвоем с шофером они могут оказать серьезное сопротивление. Так что Федина затея весьма рискованна…