Элеонор Каттон

Невольная жертва

К 1860 году золотая лихорадка докатилась до Тасмана*[Тасман и (ниже) Отаго, Саутленд — регионы Новой Зеландии (здесь и далее прим. пер.).], чтобы поцеловать в горло и лишить покоя даже самых флегматичных мужчин. Виктория — это не край многолюдных рудников и гравийных карьеров, уверяли газеты, а поля, где золотоносные жилы выглядывают прямо на поверхность, заманчиво мерцая в лучах солнца. Балларат, Бендиго, Бичуорт — эти названия были у всех на устах, и все говорили о Желанном Самородке размером с младенца, но в десять раз тяжелее.

Виктория! Само это слово будило надежду — торжественное, величавое, похожее на победный зов трубы.

Люди, передающие молву — жители высокогорья, фермеры из долин, скотоводы с заросших колючим кустарником пустошей, — еще не умели распознать тот слабый блеск радужки, что служил верным симптомом рокового недуга. Они еще не знали, как застит глаза золотая катаракта алчности и азарта. Они знали только истории, которые везли им пароходы с запада, захватывающие, головокружительные истории о тысячах счастливцев с промывочным лотком, чудом разбогатевших за один день.

Новая Зеландия прозябала в тени материковой славы до слякотной зимы 1861–го, когда из далекого южного ущелья раздался воспламеняющий клич. Туземцам из племени каи таху уже не первый год было известно, что в горах Отаго есть золотые блестки, но они были равнодушны к этому металлу, и виновником ажиотажа стал белый человек по имени Габриэл Рид. Старатель — ветеран, побывавший и в Калифорнии, и в Виктории, Рид принадлежал к числу тех, для кого жажда золота — точно пылающий уголь в груди. Чутье привело его в Саутленд, откуда он без спутников отправился в горы. В нескольких милях к северу от места, где он брился в последний раз, Габриэл Рид скинул с плеч вещевой мешок, воткнул в землю лопату, вырыл двухфутовую яму и увидел в мокрой смеси песка и гравия свою удачу. Весть о его открытии промчалась по всему побережью со скоростью лесного пожара. Под мелким песочком на дне высохших рек, заявил Рид, таятся целые россыпи сверкающих зерен, самородки блестят среди камней, будто полновесные соверены. Золотоносные воды, вскричал он, и от этих слов всех рисковых парней передернуло судорогой восторга.

Привлеченные слухами о новом месторождении, холодную бухту Порт — Чалмерса быстро заполонили корабли из Мельбурна и более далеких краев. Рисковые парни побросали свои возделанные участки и ринулись в лавки за плоскодонными посудинами и заплечными сумками. У каждого в кармане был мешочек с солью — сдабривать угрей, которых он поймает руками и будет есть в одиночку на берегу ручья, уставившись в черную воду и молясь о том, чтобы повезло ему, а не соседу выше по течению. В считанные месяцы ущелью Габриэла суждено было превратиться в выпотрошенное болото, усеянное кучами пустой породы и разбитыми лотками. Липкая грязь ущелья всползала по ногам старателей, словно сифилитическая лоза.

К 1864–му почти все они либо умерли, либо обеднели еще сильнее. Их десны стали бледными и мягкими, зубы шатались. Многие утонули при паводках. Как и в Виктории, на смену отдельным старателям быстро пришли крупные золотодобытчики, и на каждом акре появились карьеры с рабочими платформами. Самыми перспективными участками в горах завладели компании с землечерпалками и рудодробилками, которые предлагали одиночкам работу за жалованье. Но жалованье — это не фарт, и в 1865–м, когда по изрытым бесплодным оврагам Данстанской долины на крайнем юге пронесся очередной слух, рисковые парни подняли свои пожелтевшие глаза и насторожились. Новое нетронутое месторождение, богатое, многообещающее, к западу от гор. Ловцы удачи свернули палатки и снялись с первыми лучами зари.

К узкому, продуваемому насквозь коридору между живой стеной джунглей и кипящим морем вел посуху лишь один маршрут: через перевал Хурунуи и вниз по реке Тарамакау. Рисковые парни двинулись этим путем. Они латали свои дырявые сапоги смолой. Они ели чаек и голубей. Они пили стоячую воду и целыми днями тужились над желтым дерьмом.

Мир за перевалом был совсем не похож на колдобистые луга центрального Отаго, где старатели сооружали себе хижины из сланца и дерюги и жили на высоких плоскогорьях под самым небом. По всему побережью стелились пышные зеленые дебри. В каждой долине висело по облаку.

Вокруг царила сплошная сырость. Проворная бронзовая Тарамакау была подернута маслянистой пленкой, играющей, как пенка на горячем молоке. Когда над водой проплывало облако, она меняла цвет с буроватого на темно — синий. Повсюду валялись мясистые листья пальмы никау, двойные и с заостренными кончиками, похожие на китовые хвосты.

Рисковые парии растаптывали их в мучнистую, волокнистую капгу и вдыхали сладкий запах гнили.

Когда они наконец добрались до тасманских пляжей — узловатые, бородатые, с перекошенными ртами, — то бросились туда, где река прорезала песок, истончаясь в узкую ржавую ленту, и впадала в море. Песок был груб — ближе к камешкам, чем к пыли.

Над ревущим прибоем стояла густая дымка, и береговая линия, изгибаясь к югу, уходила в белесую мглу — к реке Грей, новорожденному городу Хокитике и золоту.

Фортуна! По ее прихоти вырастали целые города, словно гигантские гребни, протыкающие земной холст. Здесь уже появились и улицы, и гостиницы, и планы по строительству порта за коварными песками ближней косы. Появились и банки, и казематы, где можно было приковать к стене набитый слитками сундучок в ожидании специального фургона с охраной. Всего какой‑нибудь год тому назад эти края были непроходимы и неизведаны. Их плохо знали даже маори, которые приходили сюда только затем, чтобы достать из рек поунэму, местный нефрит, и отправить его в Нельсон, откуда этот камень развозили по всему миру. Когда рисковые парни, еле волоча ноги, наконец добрались по берегу до новой городской зоны — измученные, оголодавшие, заплесневелые от вездесущей сырости, — они нашли там кипучее великолепие временного расцвета и новый прилив веры в то, что им тоже когда‑нибудь улыбнется счастье.

Прииски Туапеки*[Река в Отаго] измотали и обглодали их, высосали из них все силы. Отаго пошел на пользу ветеранам, обладающим почти сверхъестественным чутьем на вожделенный металл, и китайцам, которые сколотили себе состояние, перелопачивая отвалы и роясь в ямах, брошенных их более нетерпеливыми конкурентами. Рисковые парни вспоминали Отаго с досадой. У них вызывал досаду и Габриэл Рид, потому что он не сделался сыт и пьян, не промотал свои тысячи на потаскух и модных портных и сохранил трезвость и здравомыслие даже в искристом ореоле своего новообретенного богатства. Это было нечестно. Отаго подвел их, но уж Хокитика‑то пе подведет!

Они застолбили себе участки, разбили в грязи холщовые палатки и принялись за работу. Они промывали гравий горсть за горстью, прочесывали каждую речушку, снедаемые неуемной жаждой отыскать наконец тот огромный золотой шмат, с которым не стыдно будет навсегда вернуться домой. По ночам им мешали спать птичьи крики. Черный лесок в Окарито, глубокие рвы в Чарльстоне, вырубленные туннели в Россе*[Окариго, Чарльстон, Росс — места золотодобычи на западном побережье Южного острова.]. Каждый месяц появлялось новое местечко — новая лощина, новый соблазн, — и люди бросались туда, чтобы еще раз попытать счастья. Лил дождь. Они жили на пресных лепешках, плохом чае и дешевом виски из местных кабаков; иногда кто‑нибудь убивал дикую свинью и продавал ее товарищам кусок за куском. Женщина — боже ты мой, женщина — съежилась в их мыслях до запредельного ничто, абстрактная мать и шлюха.

Рисковые парни — те, что еще держались, еще не сгинули, — каждый день просеивали землю, бережно складывая свои скудные находки в ситцевые кисеты, похожие на мешочки со специями. К этому времени их поразила полная слепота. Лихорадка изъязвила их души навеки, как уродуют тело оспенные рубцы. Они видели только то, что блестит. Они уже не могли вернуться к своим делянкам, на свои фермы. По ночам они вскрикивали в палатках, засыпая в обнимку с мокрыми грязными лотками.