Филип Ридли

Левиафан

Мне было 14 лет, когда я впервые увидел, как плачет моя мать. Она сидела за кухонным столом. Я положил перед ней свои учебники, а она, ухватившись за мой блейзер, разрыдалась. Я заплакал вместе с ней.

Затем она вытерла глаза посудным полотенцем и велела мне умыться. Чистя картошку, она чрезмерно суетилась и жаловалась, что время летит слишком быстро, что отец через час будет дома, а в духовке все еще пусто. Когда кастрюля с овощами слегка попыхивала паром, она взглянула на меня, и увидев, что я все еще расстроен, обняла меня и прижала к себе. От нее пахло солью и зеленью, словно она была каким-то морским существом.

— Одиночество иногда словно океан, — прошептала она. — Огромная пустота внутри. Вот что такое для меня одиночество, Филикс. Ты еще слишком мал, чтобы понять это.

Позднее тем же вечером, лежа в постели, я слышал, как мама с папой разговаривали в своей комнате. Я изо всех сил пытался услышать их разговор. Мама опять плакала. Папа попытался успокоить ее. Голос его звучал низко и раскатисто, словно из-под земли.

Утром у них был ужасный вид: глаза красные и распухшие от слез. Как только папа ушел на работу, мама опять начала плакать. Я взял ее за руку и сказал, что не уйду, пока она не скажет мне, что случилось. Она стала уверять меня, что все нормально, что ничего не произошло, что я тут ни при чем. Просто ей очень одиноко. Я спросил ее, не умирает ли она. Мне это казалось единственным объяснением. Она улыбнулась и поцеловала меня.

— Я тону, Филикс, — сказала она, усмехнувшись, — а не умираю.

В школу я пошел с большой неохотой. Весь день меня преследовал ее плач. Голова отказывалась думать.

К своему удивлению после уроков я увидел, что у школы в машине меня ждет папа. Я уселся на переднее сиденье рядом с ним, и, не говоря ни слова, отец завел машину, и мы поехали. Я знал, что что-то произошло. Когда мы остановились на красный свет, он взглянул на меня.

Между твоими родителями есть кое-какие разногласия, старина, — сказал он. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять меня. Ты здесь ни при чем. Она все тебя любит. Мы оба тебя любим. Все дело… все дело во мне. По крайней мере, она так говорит. — Он глубоко вздохнул. — Она любит другого мужчину, Филикс. Она уже много месяцев встречается с ним. Она должна принять решение. Вот и все. Должна решить, что она хочет.

Загорелся зеленый свет светофора, и мы повернули налево.

Я понял, что мы ехали не домой. Что-то вроде паники овладело мною. Я спросил, куда мы едем.

— На станцию, старина, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты провел несколько дней у тети Флорин. Мы уже обо всем договорились.

— А мама знает? — спросил я.

— Ну конечно знает! — закричал он. — Уж не думаешь ли ты, что я похищаю собственного сына?

Он редко повышал голос. Наши с ним отношения всегда были очень нежными, почти нервозными.

Ярость его реакции испугала меня. Папа остановил машину и обнял меня.

— Прости, старина, — пробормотал он. — Не знаю, почему я на тебе решил выместить свои чувства. Просто… просто я думал, что все тихо и мирно. Казалось, ничто не омрачало жизнь. И вот вдруг я понял, что угодил в… водоворот, фактически был в нем уже несколько лет, не осознавая этого. Понимаешь?

— Да, — ответил я. Хотя, на самом деле, ничего не понимал.

Он завел машину, и мы продолжали путь молча.

Из-за движения нам пришлось добираться до станции дольше, чем мы думали. Приехав туда, мы сразу же ринулись на платформу, чтобы не опоздать на поезд. Окно в вагоне было открыто, и папа держал меня за руку. Когда поезд тронулся, он какое-то время бежал рядом с ним. Я чувствовал, что он хочет мне что-то сказать, но не находит нужных слов. Ему не хватало воздуха, а в его глазах появился какой-то ужас.

— Скажи маме, чтобы она не уходила, — прокричал я.

Он отпустил мою руку и помахал.

Я не отрываясь смотрел в окно, следя, как он становится все меньше и меньше, пока наконец он не превратился в черную точку на фоне серой платформы.

Дорога заняла три часа, и большую часть времени я проспал. Стук колес поезда превратился в гул прибоя: звук странный и гипнотизирующий, как в утробе матери, и постепенно сон овладел мною.

Я был огромной рыбой в кристально чистом океане. Вокруг меня плавали рыбки поменьше, сияя и переливаясь разными цветами, словно миллион крошечных драгоценных камней в небесно-голубой воде. Здесь был мой дом, моя вселенная, я не чувствовал ни угрозы, ни опасности, не ощущал никакой утраты. Мимо меня проплывали акулы и дельфины; я видел, как, вращаясь, на свет появлялись маленькие киты, а кораллы дышали, пуская пузырьки, весь океан вращался по орбите вокруг меня, а я был его покоем. В то время, как я плыл от одного затонувшего корабля к другому, небольшие рыбы — щука и лосось — находили укрытие в безопасности моих плавников. Я был богом воды: огромным, непобедимым, прекрасным.

Я проснулся от того, что поезд остановился.

Посмотрев в окно, я увидел тетю Флорин. Со времени нашей последней встречи она еще больше располнела. В черной одежде она походила на валун, который невозможно сдвинуть с места. Она заглядывала в окна поезда, пытаясь найти меня, а увидев, улыбнулась, помахала мне рукой и для женщины ее размера удивительно живо подскочила к моему вагону.

— Ну скорей, Филикс, дорогой мой, — сказала она, поторопив меня с поезда и громко захлопнув дверь вагона. — Ну и ну! Ты вырос. Скорее лягушка, чем головастик! Клянусь, ты такой же длинный, как Шиллинг. Пойдем в машину. Нам еще добрый час ехать.

В пути я открыл окно и почувствовал, как прохладный соленый ветер обжигал мне лицо. Тетя жила недалеко от моря. Она приходилась отцу сестрой. На самом деле ее звали Флоренс, но все называли ее Флорин. Поэтому она окрестила своего единственного сына, моего двоюродного брата, Шиллингом*.[*До того, как британскую денежную систему перевели на десятичный принцип, флорин был монетой достоинством в два шиллинга, а в одном фунте было 20 шиллингов. Как правило, слова «флорин» и «шиллинг» не употребляются в качестве имен.] Он был на три года старше меня и мечтал стать астрономом.

— Ты ни о чем не беспокойся, — сказала тетя. — Развлекайся. Совсем неплохо отдохнуть недельку от школы. У Шиллинга новый телескоп. Через него видны все кратеры на луне. А иногда, если наведешь его на море, можно увидеть китов-лоцманов. Мне становится страшно.

Мы уже подъехали к океану: плоскому, необозримому серому пространству, которое сливалось с небом. Создавалось ощущение, что ты стоишь на краю земли и, не отрываясь, смотришь в никуда.

— Ты не должен винить свою мать, — тихо сказала тетя Флорин. — Иногда… иногда нам кажется, что долгие годы мы живем счастливо, и ничто нам не грозит. Но на самом деле это не так. Мы счастливы только потому, что больше ничего не знаем. Потом… потом что-то происходит. В жизни приходится иногда рисковать.

Когда мы добрались до теткинского коттеджа, было уже темно.

Выйдя из машины, я почувствовал, что от воздуха у меня перехватило дыхание. В небе сиял миллион звезд, холодных и красивых. Вдали, сквозь темноту, раздавался шум прибоя.

Тетя Флорин провела меня в коттедж.

На кухне дядя Шон готовил ужин. Высокими худой, он как бы являлся вытянутой копией своей жены. Он обнял и усадил меня. На ужин была моя самая любимая еда: цыпленок, чесночный хлеб и ананас со сливками. Они относились ко мне с нежностью, пониманием, как будто я болел или скорбел о чем-то. Только после того, как мы поели, я спросил, где Шиллинг.

— Он на берегу у скал, — объяснил дядя. — Он взял туда телескоп. Говорит, что там лучше видны звезды. А тебя интересуют другие планеты, Филикс?

— Не знаю, — сказал я. — Наверное, нет.

Мы пили чай с печеньем.

Потом я начал зевать.

— Ну, пора на покой, — сказала тетя Флорин.