С) Отношения гражданские и общественные. – Но я полагаю, сказанного достаточно, чтоб убедиться, что жизнь этого субъекта проходила в чаду безумия. А посему снова обращаюсь к прерванной нити моего жизнеописания, которое с тем вместе есть и описание развития моей теории…

По окончании курса меня отправили лекарем в один пехотный полк. Я не нахожу нужным в предварительной части говорить о наблюдениях, сделанных мною на сем специальном поприще. Я им посвятил особый отдел в большом сочинении моем. Перехожу к более разнообразному феатру. Через несколько лет, по распоряжению высшего начальства, которому, пользуясь сим случаем, свидетельствую искреннейшую благодарность за начальственное внимание, получил я место по гражданскому ведомству; тут с большим досугом предался я сравнительной психиатрии.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я начал наблюдать разных жителей города, и в скором времени не осталось ни малейшего сомнения, что все они поврежденные. Предоставляю тем, которые долго трудились над каким-нибудь открытием, оценить то чувство радости, которым исполнилось сердце мое, когда я убедился в этом драгоценном факте. Городок наш вообще оригинален; это губернское правление, обросшее разными домами и жителями, собравшимися около присутственных мест. Он тем отличается от других городов, что он возник собственно для удовольствия и пользы начальства. Начальство составляло сущность, корень, цвет и плод города. Остальные жители – купцы, мещане – больше находились для порядка, потому что нельзя же быть городу без купцов и мещан. И все они получали смысл только в отношении к начальству (и к откупу, впрочем). Мастеровые, например, портные, сапожники, содержатели увеселительных мест (у нас шесть трактиров) шили фраки, сапоги, заводили бильярды, все для чиновников; остальные же не служащие в городе занимались исключительно произведением тех средств, на которые чиновники заказывали фраки, сапоги и увеселялись на бильярде. В нашем городе Малинове по календарю считалось около пяти тысяч жителей; из них человек двадцать были повергнуты в томительнейшую скуку от отсутствия всякого занятия и четыре тысячи девятьсот человек повергнуты в томительную деятельность от отсутствия всякого отдыха. – Но оставим эту всеобщую статистику помешательства и перейдем к частным случаям. В качестве врача я был часто призываем лечить тело там, где следовало лечить душу; невероятно, в каком чаду нелепостей, в каком резком безумии находились все мои пациенты обоих полов.

– «Пожалуйте сейчас к Анне Федоровне, – Анне Федоровне очень дурно». – «Сию минуту еду». – Анна Федоровна – лет тридцати женщина, любившая и любящая многих мужчин, за исключением своего мужа, богатого помещика, точно так же расположенного ко всем женщинам, кроме Анны Федоровны. У них от розовых брачных цепей осталась одна, которая обыкновенно бывает покрепче прочих, – ревность, и ею неутомимо преследовали они друг друга десятый год. – Приезжаю. Анна Федоровна лежит на постеле с вспухшими глазами, у ней жар, у ней боль в груди, – все показывает, что было семейное Бородино, дело горячее и продолжительное. Люди ходят испуганные, мебель в беспорядке, вдребезги разбитая трубка (явным образом не случайно) лежит в углу и переломленный чубук в другом.

– У вас, Анна Федоровна, нервы расстроены; я вам пропишу немного лавровишневой воды, на свет не ставьте – она портится; так принимайте… сколько вам лет, лет двадцать? – так и капель двадцать или двадцать две. – Больная становится веселее и кусает губы. – Да знаете ли что, Анна Федоровна, вам бы надо ехать куда-нибудь, ну хоть в деревню; жизнь, которую вы ведете, вас расстроит окончательно.

– Мы едем в мае месяце в деревню с Никанором Иванычем.

– А, превосходно! Так вы останьтесь здесь. Это будет еще лучше.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вам надобен покой безусловный, тишина – иначе я не отвечаю зa то, что наконец из всего этого выйдут серьезные последствия.

– Я несчастнейшая женщина, Семен Иваныч; у меня будет чахотка, я должна умереть. И все виноват этот изверг… Ах, Семен Иваныч, спасите меня!

– Извольте. Только мое лекарство будет не из аптеки; вот рецепт: «Возьми небольшой, чистенький домик, в самом дальнем расстоянии от Никанора Иваныча. Прибавь мебель, цветы и книги. Жить, как сказано, тихо, спокойно». Этот рецепт вам поможет.

– Легко вам говорить; вы не знаете, что такое брак.

– Не знаю, но догадываюсь: для многих брак – святое отношение, для других – полюбовное насилие жить вместе, когда хочется жить врозь, и совершеннейшая роскошь – когда хочется и можно жить вместе. Не так ли?

– О, вы известный вольнодум! Как я покину мужа, хоть он и изверг?

Я вспомнил Матрену Бучкину, субъект № 29.

– Анна Федоровна, вы меня простите, одна долгая практика в вашем доме позволяет мне идти до такой откровенности. Я осмелюсь сделать вам нескромный вопрос.

– Что угодно, Семен Иваныч, вы – друг дома, вы…

– Любите ли вы сколько-нибудь вашего мужа?

– Ах, нет. Я готова это сказать перед всем городом. Безумная тетушка моя сварганила этот несчастный брак.

– Ну, а он вас?

– Искры любви нет в нем. Теперь почти в открытой интриге с Полиной, с дочерью нашей соседки, вы знаете; да мне бог с ним совсем; но ведь денег что это ему стоит.

– Очень хорошо-с. Вы друг друга не любите, мучите; вы оба богаты – что вас держит вместе?

– Да помилуйте, Семен Иваныч, за кого же вы меня считаете? Моя репутация дороже мне жизни; что обо мне скажут?

– Это другое дело, конечно… Ах, боже мой, половина первого, что это как время-то… Да-с, так по двадцати по две капли лавровишневой воды, хоть три раза до ночи, а я заеду как-нибудь завтра взглянуть. Я только в залу, а уж Никанор Иваныч, небритый, с искаженным от спирту и гнева лицом, меня ждет.

– Семен Иваныч, Семен Иваныч, ко мне в кабинет.

– Чрезвычайно рад, что прикажете?

– Вы честный человек, я вас всю жизнь знал за честного человека, вы благородный человек – вы поймете, что такое честь. Вы меня по гроб обяжете, ежели скажете истину.

– Сделайте одолжение, что вам угодно?

– Да как вы считаете положение жены?

– Оно не опасно, успокойтесь, это пройдет; я прописал капельки… Только нужно бы душевное спокойствие, а то, знаете, нервы…

– Да чорт с ней, не об этом дело, по мне хоть сегодня ногами вперед да и со двора; это змея, а не женщина, вы ее не знаете: лучшие лета жизни отняла у меня… не об этом речь.

– Я вас не понимаю.

– Что это, ей богу, с вами? Ну, т. е. болезнь ее подозрительна или нет?

– Да-с, вы желаете знать насчет того, нет ли каких надежд на наследничка?

– Наследничка… я ей покажу наследничка! Что это за женщина! Знаете, для меня уж коли женщина в эту сторону – все кончено; нет, не могу; мне чорт с ней совсем, да ведь законная жена, Семен Иваныч, она мое имя носит, она мое имя пятнает.

– Я ничего не заметил. А впрочем, знаете, Никанор Иваныч, жили бы вы в разных домах, а еще лучше в разных городах – для обоих было бы спокойнее.

– Да-с, так ей и позволить, ха-ха-ха, – выдумали ловко… ха-ха-ха! Как же, позволю… нет, ведь я не француз какой-нибудь; нет-с, ведь я знаю закон и приличия; о, если б моя матушка была жива – да она из своих рук ее на стол бы положила… Я знаю ее проделки, мне только бы раскрыть.

– Прощайте, почтеннейший Никанор Иваныч, мне еще к вашей соседке надобно.

– Что у нее? – спросил врасплох взятый супруг и что-то сконфузился.

– Не знаю. Присылали горничную; дочь что-то все нездорова, – девка не умела рассказать порядком.

– Ах, боже мой, да как же это? Я на днях видел Полину Игнатьевну.

– Да-с, бывают и быстрые болезни. Прощайте.

– Семен Иваныч, я давно хотел… вы меня извините; ведь уж это так заведено: чиновник живет от просителей. Я так много доволен вами, – позвольте вам предложить эту золотую табакерку, примите ее в знак искренней дружбы… только, Семен Иваныч, я надеюсь, что во всяком случае – молчание ваше… т. е. насчет чести благородной девушки.