Линн Рид Бэнкс
Доверие
В то время, когда происходит действие этого рассказа, я жила в Канаде. Это было в конце второй мировой войны, мне было около шестнадцати — довольно беспокойное соединение ребенка и женщины, канадки и англичанки. Нас с мамой эвакуировали в Саскатун, Саскачеван, — его эвфимистически именовали «сердцем прерий» — пять лет назад, и только в последние два года мы притерпелись к равнинному однообразию полей пшеницы, громадным просторам, раскинувшимся меж городами, которые прорезали лишь резкие очертания вздымавшихся элеваторов, белых в сухом, прозрачном воздухе.
Мы даже полюбили сам Саскатун; но в знойные месяцы летних каникул неизменно с облегчением покидали его, отправляясь к одному из озер, разбросанных к северу от города Принц-Альберт. Своим расположением озера эти напоминали отпечатки пальцев, влепленных среди почти неизведанных северных лесов, на их защищенных лесами берегах небольшими группами ютились бревенчатые хижины, обитатели которых: фермеры, лесорубы, дачники — наслаждались красотой и тишиной лесов, а в придачу — всякой живностью, какая там водилась.
В этих волшебных краях мы обычно проводили летние дни на открытом воздухе, купались, катались на каноэ, гуляли, читали или просто лежали на солнышке и дремали. По вечерам загорались синим пламенем трехфутовые сосновые поленья, от них тянуло приятно пахнувшим дымком, а мы сидели и разговаривали, слушая, как играют в соседней хижине студенты- пианисты и кричит в тростниках выпь, или смотрели, как на опушке леса, между нашей верандой и озером, которое после того, как погаснут невероятные краски заката, всегда мерцало светло-серым блеском, пляшут мириады светлячков.
То последнее лето перед возвращением в Англию было особенно прелестно. Во-первых, я впервые влюбилась. Никто и никогда не убедит меня, что в пятнадцать лет невозможно любить. Тогда я любила так, как никогда потом, — всем сердцем, не ведая сомнений, безраздельно и простодушно. Или во всяком случае так я любила к концу того лета. Когда мы в июне отправлялись на озеро, это лишь начиналось.
Мой друг работал в Саскатуне, но озеро было его «стихией»: дебри, незнакомые и прекрасные, манили его с неодолимой силой, так что не могу утверждать, что лишь ради меня усаживался он по пятницам, как только представлялась малейшая возможность, на свой мотоцикл и гнал триста миль по ухабистым дорогам прерий, чтобы провести с нами уикэнд.
Случалось, он не мог приехать, и тогда радость улетучивалась из всего до следующего понедельника, когда можно было снова начать дожидаться пятницы. Он никогда не мог предупредить заранее, потому что мы жили в такой дали от цивилизации, что у нас не то что телефона, но и телеграфа не было, поэтому оставить всякую надежду я могла не раньше полудня в субботу. В таких условиях триста миль— не шутка. К тому же Дон был стеснен в деньгах и иногда подрабатывал по субботам и воскресеньям сверхурочными.
Но, если исключить эти пустые потерянные субботы и воскресенья, я была счастлива до беспамятства. Так счастлива, что впервые за многие годы начала довольно много размышлять о Боге. После того, как Дону удалось приехать несколько недель кряду, я самоуверенно вообразила, что Бог самолично принимает во мне участие. Я разговаривала с Ним, словно с приятелем, и в какой-то момент в этой веренице знойных, задумчивых дней, когда Бог — или природа, или как вам еще будет угодно назвать правящую миром Силу, — казалось, был совсем-совсем рядом, мне втемяшилось, что если я прямо задам какой-нибудь вопрос, то первое, что придет мне в голову и будет правильным ответом.
Сейчас легко издеваться над ребячеством этой игры в испытание веры, но факт остается фактом: она срабатывала. Обычно я испытывала ее на простых вещах. «Будет завтра дождь?» «Придет нам сегодня письмо из Англии?» — и чаще всего — «Приедет Дон на этой неделе?» Поначалу меня порядком приводил в замешательство тот рой утвердительных и отрицательных ответов, которые проносились у меня в голове, но через некоторое время приоткрывался небольшой просвет взвихренной пустоты, потом совершенно отчетливо вспыхивало «да» или «нет», и я не помню, чтобы ответ когда-нибудь оказался неверным. За исключением последнего случая.
Как-то утром в понедельник я сидела на краю нашего маленького причала для каноэ, свесив одну ногу в теплую воду и наблюдая, как крошечные рыбки с любопытством тычутся в нее своими прозрачными носами, когда ко мне подошла мама, перешагивая через дыры, зияющие в дощатом настиле.
— Ты не брала пять долларов у меня из коробки с деньгами? — спросила она.
— Нет… — ответила я, лениво поводя ногой и глядя, как рыбки бросились врассыпную.
— Странно, — сказала она. Наверно, я сунула их в какое-то другое место.
Она ушла, а я улеглась на настил, ощущая через кофточку тепло и шероховатость досок, и под прикрытыми веками, в которые било раскаленное солнце, миг за мигом прожила от начала до конца два последних дня. Немного погодя снова пришла мама. В ее доносившихся сзади глухих шагах чувствовалась настороженность и безотлагательность, заставившие меня сесть.
— Я не могу их найти, — сказала она. Между бровей у нее мышцы стянулись в тугой узелок.
— Я пойду и помогу тебе искать.
— Бесполезно, — сказала она, усаживая меня. — Теперь я точно помню, что действительно положила их в коробку. Больше им негде быть.
— Ну, а что тогда с ними стало?
— Не знаю, — сказала она. Мама стояла рядом со мной и, хмурясь смотрела на сверкающую гладь.
Я должна сказать, что Дон был не единственным человеком, что приезжал к нам. У нас было много друзей, и, по их мнению, ради того, чтобы в разгар июльской жары провести у озера субботу и воскресенье, стоило проделать долгий путь на поезде, а потом — иначе к нам не доберешься — трястись на грузовике без всякого комфорта. Еще заскакивала уйма всякого народа из местных, да еще дачники из соседних хижин. В последний уик-энд у нас, кроме Дона, останавливалось еще человек шесть.
До сих пор не могу понять, как мысль о том, что эти пять долларов взял Дон, вообще пришла мне в голову. Но она пришла, и меня тотчас же окутала холодная пелена отвращения к себе. Посреди ослепительного зноя меня охватил озноб, и мама наклонилась и обняла меня одной рукой.
— Не беспокойся, дорогая, — сказала она. — Мы не можем точно сказать, кто их взял.
— Но это же друзья, — пробормотала я. То, что пришло в голову мне, пройди хоть сто лет, ни за что не пришло бы в голову маме. Она с таким же успехом заподозрила бы в воровстве Дона, что и меня.
— Любой мог зайти и взять их, — сказала она, — пока мы ездили к рифу.
Но здесь не было чужих людей, и она это знала. Поселившиеся на берегу Озера люди составляли крошечную, замкнутую общину, куда не проникали ни пришлые, ни бродяги.
По тем временам, при более чем скромном пособии, которое мы получали из Англии на прожитье, пять долларов были для нас изрядной суммой. Но мама никогда не имела обыкновения убиваться по поводу того, чего не воротишь, и велела мне выбросить все это из головы.
Но я не могла. Наверно, из-за сознания собственной вины в тот миг невольного предательства случай этот бередил мне душу. Я ненавидела себя за то, что поддалась этой мысли в первый раз, не говоря уже о втором, и по мере того, как тянулись дни, глупое, беспочвенное подозрение росло, а с ним — и моя вина, питая друг друга. Счастье, которое доставляли мне эти места, было совершенно отравлено и точно так же — прелесть ожидания; я чувствовала, что не смогу снова посмотреть Дону в лицо и почти страшилась приближавшегося уик-энда. Несмотря на это я не могла избавиться от своих сомнений, которые угнетали меня тяжким бременем вины.
Сначала я отказывалась применить свой новоизобретенный «тест», так как для этого нужно было признать свои сомнения перед самой собой в то время, когда я как раз отчаянно старалась сделать вид, что их вообще не существует; потом, достигнув той стадии, когда мне пришлось их признать, я боялась «спросить», зная, что поверю полученному ответу.
