Туннель кончался крученой петлей, за которой смутно темнел куст водорослей. Сначала Питер просунул голову, одну руку и плечо. Рука соскользнула, потом ухватилась за водоросли. Часть их оторвалась, ил пошел пузырями, но главный куст держался прочно, и, уцепившись за него, Питер выбрался наружу. Потом он стал подниматься, и смутный карликовый мир оторвался от его ног.

Когда солнце обрушилось на его голову и плечи, было похоже, словно он вышел из темноты на свет. Шумно отдуваясь, он поплыл к берегу, небрежно расталкивая воду, как сбрасывает человек спутавшиеся простыни.

Несколько минут он пролежал, раскинувшись на берегу, пока его кожа не покрылась испариной, а местами и просохла. Тогда он сел, оглянулся на все еще пышущие жаром белесоватые поля, потом снова повернулся к реке. На дальнем берегу цвел дикий дудник, зеленые спицы зонтика вывернуты наружу и увенчаны легкомысленной белой пеной. Он не отражался в воде — как раз на этом месте было слишком много ярких солнечных бликов, но Питер подумал, что он выглядит прохладным и съедобным. Теперь он пожалел, что не прихватил с собой ничего поесть, и начал дразнить себя, представляя в воображении мороженое — его хватало, чтобы наполнить приличную по размеру вазочку, — в середину воткнута ложечка, чуть осевшая набок, так как мороженое дошло до того роскошного состояния, когда оно становится жидким, которое он любил больше всего.

Но Питер был не склонен предаваться мечтаниям о гипотетических удовольствиях, когда рядом были настоящие. Когда он вновь скользнул в воду, не раздалось ни единого всплеска, только медленно пошли кругами волны. Настроение сейчас у него было размягченное, спокойное. Он плыл в том же направлении, в каком расходились волны, позволяя себе прежде чем поднять руку для гребка, лениво погружаться немного в воду. Сложив губы трубочкой, он дул на воду, разгоняя флотилии пузырьков, втягивал ее носом, лежал на воде и испытывал при этом столь глубокое наслаждение, какое свойственно очень молодому животному. Мороженое было забыто; даже когда он вновь увидел дудник, он не напомнил ему ничего съедобного. Цветы чуть-чуть отливали сиреневым, а стебель заливал густой пурпурный цвет. Он был красивее всех цветов, которые выращивал у себя в саду отец, но так, был вынужден признать Питер, которого течением относило на середину реки, и должно было быть, что на его реке росли лучшие цветы.

Солнце, тишина, усыпляющий гул воды в ушах укачивали его, погружая в полудрему, которой только легкая прохлада реки не давала сделаться полной. Выплывая из тени на солнце и вновь заплывая в тень, он смотрел на выжженную небесную синеву, испещренную раскаленными листьями. В мозгу, подобно сновидениям, проносились мысли. Роскошные детские мечты. Эта спокойная речка вызывала их, как никогда не вызывали ни школа, ни дом. Хрупкие мальчишечьи кости в мгновение ока вытягивались, уподобляясь по строению и прочности мужским; его детский ум, нетерпеливый и неустойчивый, преисполнялся великой мудрости; все: слава, честь, богатство — достигалось с той легкостью, с какой завоевываешь призы на ярмарке.

Питер был сугубо практический парень. Когда это настроение пройдет, он бросит свои фантазии и вернется к житейским делам, которые его ожидали. Мечтания составляли принадлежность реки, та же была настолько в его власти, что он имел все права заполнить ее собою, в натуральную величину и даже больше.

Внезапный шум — кто-то продирался сквозь кустарник — резко вывел его из забытья. Кто-то приближался. По-прежнему лежа на спине, он стал пристально вглядываться из-под руки. Кусты раздвинулись, из них вылезла, чуть не свалившись в реку, пеленая, смехотворная фигура.

Это была женщина в красном макинтоше. Уже не очень молодая и такая толстая, что рукава макинтоша обтягивали ее руки, точно шкурка — красные колбасы. Зеленая, полумесяцем, шляпа с вуалеткой в мушках закрывала один глаз, тогда как другой яростно сверкал среди мушек. Она была бы смешна, если бы от нее, от ее крутой и пространной веснушчатой, красной груди, ходуном ходившей под разорванной блузкой, от ее сбившихся на шею медных волос, от жуткой, побагровевшей кожи ее лица не исходило что-то леденящее.

Она до того запыхалась, что стояла и не могла говорить, только протягивала к Питеру руки, подзывая его страшным жестом. Он, не отрываясь, в ужасе смотрел на нее, а она сверкала на него единственным видимым глазом. Женщина внушала ему страх, заражая собственным смертельным страхом. Он подумал, что она сумасшедшая; его кожа зудела, и он отступал, пятясь в воде задом.

Она нечленораздельно крикнула:

— Выходи! Выходи, ради бога!

Он смотрел на нее, разинув рот, она через плечо оглядывалась назад, в ту сторону, откуда пришла, и ее руки тянулись к нему так, точно она и в самом деле могла вытащить его на берег.

Питер не двигался. Эти руки, эта огромная веснушчатая грудь, выпиравшая из хлипкого макинтоша, оскорбляли его невинность. Он попытался отвести глаза в сторону, но ее физическая сила чуть ли не гипнотизировала его — не сила жил и мышц, а сила могучей животной плоти.

— Выходи! Выходи, идиотина! — Она стояла на самом краю берега, наклонившись к нему. — Ты должен мне помочь! Слышишь? Мне нужна помощь!

Питер медленно приблизился к берегу, но когда она протянула руку и попыталась схватить его, он отпрянул назад.

— Повернитесь, пожалуйста, спиной, пока я доберусь до одежды.

Его голос прозвучал тонко и смешно; глаз женщины сузился.

— Чтоб ты мог пробежать к ней? Думаешь, мне интересно смотреть на такого головастика, как ты? Вылезай!

Питер не двигался с места, держась на воде в вертикальном положении; лицо его раскраснелось, но оставалось неумолимо. Она бранила его, употребляя слова и угрозы, от которых лишь ярче разгорался румянец на его щеках. Он все равно не двигался, уставясь мимо нее на круглое солнечное пятно на стволе дерева.

— Ах, ради бога! — Она повернулась к нему спиной. — Вылезай и надевай брюки. Если только твоя скромность не требует, чтобы ты надевал их в воде!

Питер не сказал ничего. Он карабкался по скользкому берегу, пытаясь добраться до развешанной на ветке одежды. Едва он продел ноги в штанины, она, обернулась; с пылающими щеками и жутким ощущением тошноты в животе, он натянул брюки на мокрое тело.

Она, не отрываясь, глядела на него сквозь листву, и у него было такое чувство, будто она глядит сквозь его тело и видит что-то по ту сторону.

— Там идет человек, он собирается меня убить, — сказала она и с наводящей ужас осторожностью отвела в сторону лист. — Я больше не могу бежать. Придется остаться здесь. И тебе тоже. При свидетеле он меня пальцем не тронет — кому охота болтаться за это в петле…

Он раньше нее услышал тяжелый топот шагов по иссохшей земле. Она заметила его взгляд и обернулась к просвету между кустов, откуда она вышла.

Инстинктивно Питер пригнулся так, что его стало не видно, скрутив рубашку в комок и прижав ее к груди. Когда мужчина подошел, у него был почти такой же жуткий вид, как у женщины. Почти, но не совсем, потому что он был мужчина и хотя и наводил страх, он не вызывал подспудного странного, завораживающего чувства. Он был громадный — Питеру казалось, что оба, и мужчина, и женщина, были каких-то гигантских размеров, тогда как сам он съежился, превратившись во что-то крошечное и бескровное, вроде мошки, а речка стала просто бурой канавой.

Мужчина стоял на обрыве, уставясь на стоявшую внизу женщину. У него почти не было шеи, и весил он, наверно, под сотню килограммов. Маленькая, плоская головка торчала из плеч, сообщая ему сходство с черепахой — то же тугодумие, исполненное тревоги и ощущения поражения, которое в данный миг контрастировало с его настроением.

Люди часто злились, и Питеру казалось забавным наблюдать за ними, особенно если они начинали дрыгаться, как его отец. Этот человек злился, но это не было смешно. Его гнев как бы отделился от него, как раньше — страх женщины. Гнев водил его руками, как ее руками — страх. Они вновь и вновь повторяли действия, продиктованные не разумом, а кровью. Его пальцы поджимались, кулаки стискивались, наливаясь твердостью, и — разжимались сами собой.