Мелкие ровные зубы — как зерна кукурузы…

«А все-таки интересно: неужели действительно между Тахминой и Дадашем что-то есть? Дадаш и Тахмина! Ну и ну! Да нет, не верю, болтовня… Но с другой стороны… Дадашу тоже палец в рот не клади. Помню, какие номера он откалывал в прошлом году в Ташкенте на конференции…» Неймат представил себе Дадаша и Тахмину рядом. Толстое брюхо Дадаша, лысую голову, нос шишкой… И длинные ноги Тахмины, обнаженные прекрасные руки… «Не может быть! Да и Тахмина, говорят, не очень-то лестно отзывается о своем начальнике».

Неймат вернулся в отдел. Футбольные страсти утихли. Все работали опустив головы. Похоже, что Дадаш не собирается продолжать вчерашний разговор.

«Начать самому? Нет. Не годится. Но если я промолчу, он и не вспомнит. Может, намекнуть как-нибудь? Но как? Э, да что я раздумываю?!»

— Дадаш-муаллим, — сказал он, — вы помните, мы вчера говорили о договоре? — И тут же почувствовал, как все в комнате навострили уши.

Дадаш поднял голову:

— Да, да, конечно. Яхья, скажи, пожалуйста, Тахмине, пусть оформит договор.

Вошла Тахмина. Пуговицы были застегнуты. Интересно, ей Заур подсказал? Она достала из ящика бланк и начала заполнять: имя, отчество, адрес…

— По какой ставке?

Неймат вдруг с удивлением отметил, что до сих пор не слышал, чтобы Тахмина обращалась к Дадашу по имени. Ни «Дадаш-муаллим», ни просто «Дадаш». Сколько он ни старался, не мог ничего вспомнить. Кажется, Тахмина всегда говорила с шефом в какой-то безличной форме…

Стало очень тихо. И Курбан, и Яхья, и Джумшуд были заняты делом. Но Неймат знал, что они ловят каждый звук.

Неймат думал: «Минимум шестьдесят, максимум сто пятьдесят. Интересно, сколько же: восемьдесят, сто или сто двадцать?»

Дадаш сказал:

— Сто двадцать, работа серьезная.

Тахмина написала.

— Подпиши.

Неймат расписался. Дадаш тоже.

— Почему ты написала сто двадцать? — воскликнул он. — Я же сказал — сто!

Это была традиционная шутка Дадаша. Все рассмеялись.

— Что поделаешь, расписались, — вздохнул Дадаш. — Грех на Тахмине. Сказанного не сотрешь.

Когда Дадаш сказал это, у Неймата, как искра, промелькнуло воспоминание — слова, сказанные тещей в роддоме.

— Большое спасибо, — сказал Неймат, — очень вам благодарен, Дадаш-муаллим.

— Напиши заявление на аванс, я дам вместе с договором на подпись директору.

Забрав документы, Дадаш вышел из комнаты.

Яхья поднял голову.

— Повезло тебе, — сказал он.

— Человек сам кузнец своего счастья, — отметил Джумшуд.

Курбан ничего не сказал. Сидел насупившись. Неймат знал, что на душе у него кошки скребут.

Вернулся Дадаш.

— Ну, теперь иди на поклон к Сафтару.

Дядя Сафтар был главным бухгалтером.

— Нет, нет, денег сейчас нет. Ни копейки.

— А когда будут?

— Через десять дней.

Не было еще такого случая, чтобы Сафтар дал кому-нибудь деньги сразу.

Но если он сказал — через десять дней, то ровно через десять дней можно было спокойно прийти и получить деньги. Он был хозяином своего слова.

— Можешь мне поверить, если б были, я бы тебе не отказал. Только что заходил Дадаш. Послезавтра он едет в Ригу. И ему я сказал то же: нет денег. Вышлю ему туда.

«Значит, Дадаш послезавтра уезжает. Вот так-так!»

Неймат давно проиграл Дадашу в нарды ужин с коньяком. И должен был пригласить его до летнего отпуска. Теперь оставался один завтрашний день. Успеть, конечно, можно. Но получалось как-то неловко. Договор, то-се… Получалось так, будто это благодарность. Паршиво! Нет, конечно. Дадаш его знает. Знает, что он не из таких. Но кто-нибудь из сотрудников непременно так подумает. Тот же Курбан. «Видишь, детка, учись, уметь надо. Не подмажешь — не поедешь», — и прочая народная мудрость!

Как бы там ни было, а Дадаша надо приглашать без свидетелей, тихо, без шума. Но сперва — посоветоваться с «премьер-министром». Он позвонил домой из коридора. Все рассказал Сурее.

— Да. Мяса я достану сам. Пораньше встану, куплю все, что нужно. Нет, нет, никого, будет один Дадаш, скажем Муртузу с семьей, Таире… и все.

В коридоре он подстерег Дадаша, пригласил.

— Ну что ты, зачем, пусть останется на осень…

— Нет, ей-богу, мы уже давно собирались. Только вот я не знал, что вы послезавтра уезжаете. Поэтому и говорю так поздно.

— А ребятам сказал?

Неймат замялся.

— Нет, я думал, может быть, посидим одни. Как говорится, в узком кругу. Понимаете… — Он пытался подыскать подходящее объяснение, но Дадаш сразу сориентировался.

— A-а, ну что ж, очень хорошо. Значит, завтра в три…

Неймат уже спускался по лестнице, как вдруг кто-то схватил его за руку. Неймат вздрогнул. Это был Мамед Насир.

— Рад тебя видеть!

— Здравствуй, здравствуй, Мамед Насир.

Тридцать пять лет назад Дадаш, Сафтар и Мамед Насир одновременно поступили сюда на работу. Независимо от возраста все сотрудники звали теперь Дадаша Дадаш-муаллим, Сафтара — дядя Сафтар, Мамеда Насира же — просто Мамед Насир.

У Мамеда Насира было две страсти: игра в нарды и портвейн.

Это был сутулый, худощавый, среднего роста человек с поредевшими волосами. У него была странная улыбка — жалкая, какая-то вымученная. Казалось, он улыбался без разрешения и знал, что это добром не кончится. Казалось, что он решил двигаться, сидеть, жить вопреки запрету и теперь готов ко всему.

Воротник его рубашки был несвеж. Он был первоклассным корректором, но все, что зарабатывал, пропивал. У него не было ни жены, ни детей. Его любимой присказкой были слова: «Я, Мамед Насир, одинок и сир».

Если б не Дадаш, его давно бы выгнали за пьянство. Первое время они были друзьями. Даже очень близкими. Теперь от этой дружбы ничего не осталось. Но все-таки Дадаш его всегда защищал: «Не трогайте его, это же несчастный человек».

От Мамеда Насира несло дешевым портвейном.

— Знаешь, как Омар Хайям жаловался? Ты по земле, говорит, о боже, разлил мое вино! Я много пил, говорит, но опьянел почему-то ты. Что мне? Я, Мамед Насир, одинок и сир. Вот слушай. Однажды я, Гусейн Сарраф и Селим Шейда — был поэт такой, автор газелей… Поэт, говорю тебе, не из нынешних рифмачей, настоящий поэт… Смотришь, говорит с тобой, вдруг замолкает. В чем дело? Думает. Пройдет немного времени — раз, готова новая газель! А почему? Пришло вдохновение, вот и все. Как будто изо рта сыплются драгоценные камни.

Вот это стихи, я понимаю!.. Да, так что я говорил? Ах, да. Вот этот самый Селим Шейда, я и Сарраф — набожный был мужчина, днем служил моллой, а вечером пел в опере «Асли и Керем»… Да, однажды мы втроем напились вот до сих пор, — Мамед Насир щелкнул по горлу. — Потом, думаем, надо опохмелиться. Ни копейки нету. Вдруг видим, идет по Цициановской Ахмед Фани…

Неймат понял, что этому не будет конца.

— Мамед Насир, — сказал он, — когда мы с тобой поедем в Красноводск?

Мамед Насир умолк, попытался понять смысл слов Неймата. Пугливо оглянулся. Потом вдруг его осенило.

— A-а, в Красноводск? Да, да, конечно. Когда хочешь! Когда вздумаешь. Хоть сейчас. Мамед Насир всегда к твоим услугам.

Когда Неймат только поступил сюда, его поймал однажды Мамед Насир и предложил:

— Давай-ка сядем на пароход и поплывем в Красноводск.

Неймат удивился:

— А что нам делать в Красноводске?

— Да ничего, просто так. Сегодня суббота. Сядем на пароходик, поплывем в свое удовольствие. Возьмем вина, будем пить помаленьку. Вокруг море, ветерок дует. Сойдем в Красноводске, найдем укромное местечко. Посидим маленько, выпьем. Потом снова сядем на пароход, будем понемногу выпивать винцо и вернемся. А утром чин чином явимся на работу. Ну как? Идет?

— Нет, — сказал Неймат, — не вижу в этом ни малейшего смысла.