Но я могу перебирать… могу переходить с острова на остров и возвращаться всякий раз в тот мир, где, по моим расчетам, должна быть Сента.

Мы сразу узнаем друг друга. Заглянем друг другу в глаза, и она скажет:

«Пол, как долго я тебя ждала!»

Я уверен, что будет так, потому что не может быть иначе.

Обвожу комнату взглядом. Мне не нужно ее запоминать, я прекрасно помню — и эту комнату, и множество других, таких же и не таких.

«Прости, — говорю я Полякову. — Не могу взять тебя с собой, ты умер, и мы больше не связаны даже общей памятью. Полицию, скорее всего, вызовут коллеги, потому что доктор Голдберг не придет на лекцию и не будет отвечать на звонки».

Я понимаю, что тяну время. Пугаю самого себя, самого себя убеждаю, что найти Сенту — бесконечно сложная задача. Я поводырь, надо с этим свыкнуться. Я могу пройти по островам фарватера до того мира, где меня ждет Сента.

В первый раз одному всегда трудно — как выйти к придирчивой аудитории и прочитать доклад о никому еще не известной теории.

Прислушиваюсь к себе. Первый остров на моем пути домой — банка Гаупперса. Три миллиона двести тридцать тысяч световых лет. Между двумя спиральными галактиками, которые даже не имеют каталожных номеров. Далеко… Но интуиция говорит: этот остров — первый на фарватере по дороге домой.

Допиваю кофе. Уношу поднос на кухню и ставлю чашки в мойку. Отпечатки пальцев? Пусть остаются.

В прихожей надеваю куртку и, подумав, — вязаную шапочку. На островах это неважно, а дома может быть холодно.

И я всегда смогу вернуться. Если захочу. Здесь меня будут считать преступником, убившим неизвестного и сумевшим скрыться из запертой комнаты.

Может быть, я захочу дать показания. Когда кто-нибудь сможет понять.

Пора.

Фанни Боровская, крашеная блондинка лет тридцати двух, была, что называется, на любителя. Бледное лицо, выразительные глаза и яркие, словно кровью вымазанные губы.

Ее муж до своей преждевременной кончины работал коммерческим директором в какой-то сомнительной фирме, которая занималась перекраской автомобилей. Собственно говоря, он не умер в прямом значении этого слова; Фанни его пристрелила.

В последнее время он действовал ей на нервы. Так, например, придя с работы, муж сразу становился на четвереньки и вел себя как пекинес. Бегал с веселым лаем по комнатам, ел из миски (причем требовал, чтобы миска обязательно стояла рядом с помойным ведром), приносил Фанни тапочки в зубах, обожал, когда она его чесала за ушком… И все это, в принципе, было бы вполне терпимо; мало ли у кого какие причуды?.. Но всему же есть предел.

В один прекрасный день муж наотрез отказался разговаривать, а только тявкал и скулил. А когда же Фанни попыталась заставить его сказать хотя бы одно человеческое слово, он злобно укусил ее за ляжку.

Фанни, недолго думая, достала из ящика пятизарядный револьвер старого образца (короткоствольный, 38-го калибра) и всадила в взбесившегося мужа все пять пуль… Ей без труда удалось убедить молоденького следователя, похожего на девочку, что это была кровавая месть конкурентов.

…Фанни сидела в темноте. Фанни любила темноту. В темноте она чувствовала себя более защищенно, чем при искусственном — и уж тем более естественном — освещении.

Схватив фляжку с коньяком, Фанни надолго присосалась к горлышку. На нее напал безудержный смех, когда она вспомнила покойного мужа-пекинеса. «Ш-ш-ш… — приставила она пальчик к губам. — Они могут услышать. Они уже близко».

Еще чуть понежившись на диванчике, Фанни вскочила и понеслась на кухню. Здесь она. опустилась на четвереньки перед чистой эмалированной миской с молоком (грязную миску мужа Фанни давно выкинула на помойку) и, высунув розовый язычок, начала жадно лакать. Молоко скисло, и Фанни испытывала от этого странную смесь наслаждения и отвращения.

Напившись молока, она легко запрыгнула на широкий подоконник, оттуда прыгнула в заблаговременно открытую форточку… Ну, а уж от окна до крыши соседнего дома было рукой подать.

Оказавшись на крыше, Фанни сладко потянулась. Вот этот момент перехода она любила больше всего. Острое ощущение полноты жизни охватило ее от кончиков ушей до кончика пушистого хвоста… Да! Фанни была кошкой!.. Она еще и потому пристрелила мужа (и это было главное!), что он не просто прикидывался собакой, но по сути своей был собака. Фанни же, как всякая нормальная кошка, люто ненавидела собак.

…Под утро Фанни вернулась домой. Усталая, голодная и счастливая. Вполне удовлетворившая свою похоть. Она залезла в ванну и долго лежала, не шевелясь и закрыв глаза. Наслаждаясь… От воды шел пар.

Когда Фанни вошла в спальню, ей вдруг показалось, что наступила новогодняя ночь. Непонятное сияние озаряло комнату. Словно от разноцветных лампочек, горящих на елке (хотя на самом деле не было ни елки, ни лампочек). Фанни охватил дикий восторг. Раскинув руки, она закружилась по комнате. Но тут же остановилась. «Ш-ш-ш… — сказала она себе, приставив пальчик к губам. — Они уже здесь».

Жизнь — временное явление, потому что дается нам на время. Ее надо просто переждать, как пережидают дождь или снег…

Вот Макаров и пережидал.

Это был слегка опустившийся писатель лет пятидесяти пяти. С ним вечно случались какие-нибудь темные истории. То жена у него откуда-то упала. (Ее так и не спасли.) То семилетняя дочка его куда-то пропала. (Ее так и не нашли…)

Короче, когда в соседней квартире Фанни уснула, Макаров — наоборот — проснулся.

Он пошарил рукой по журнальному столику в поисках сигарет и задел будильник. Часы упали на пол. Тиканье прекратилось. Во дворе протяжно завыла собака. «Сегодня непременно кто-нибудь умрет, — подумал Макаров. — Может быть, даже я». Он встал с кровати и пошел в ванную комнату ополоснуть лицо. «Время остановилось, — сказал он своему отражению в зеркале. — Время дало трещину».

В городе было еще пять зеркал, в которые Макаров регулярно смотрелся. Два из них он любил; два других — нет. А одно — пятое — люто ненавидел. Это зеркало находилось в бесплатном туалете; недалеко от пивнухи, в которую Макаров частенько захаживал. Из-за своей неумеренной любви к пиву ему никак не удавалось избежать неприятного зрелища. Каждый раз, заскакивая в туалет, он обязательно натыкался на свое перекошенное отражение с седыми всклокоченными волосами…

Макаров вернулся в комнату. Будильник все так же валялся на полу. С иконы, висевшей в углу и изображавшей святого Серафима, нагло ухмылялась голая девица. «Плохо день начинается, — с тоской подумал Макаров. — Ох, плохо…» Его вновь охватило предчувствие близкой смерти. Он взял мобильник и набрал номер автоответчика времени. В трубке стояла кладбищенская тишина.

Включив свой раздолбанный комп, Макаров с остервенением забарабанил по клавиатуре. «Время дало трещину, — печатал Макаров. — И в эту трещину полезли всякие гады и твари. Извиваясь, раздирая до крови жирные бока, хватаясь за острые края…» Перестав печатать, Макаров резко отодвинул клавиатуру. Так резко, что та грохнулась на пол.

Затем Макаров оделся и вышел из дома.

По небу неслись рваные тучи. Макаров немного успокоился. Предчувствие близкой смерти куда-то пропало. «Вот это — мое, — думал он, бредя по грязным улицам. — Мерзкий дождь, разворошенные помойки, хмурые лица прохожих…» Впрочем, возможно, все это лишь аберрация. И на самом деле светит солнце, помоек нет и в помине, а все прохожие радостно улыбаются… «Не дай Бог, — подумал Макаров, сунув руки в карманы тяжелого пальто. — Мне этого не надо. Мне хорошо, когда — вот так».

Пивнуха была еще закрыта, и Макаров решил сходить в кино. Свет в зале погас. На экране замелькали кадры погонь и перестрелок. А в душе у Макарова вновь начала нарастать тревога. «Что ж такое получается? — думал он. — Время остановилось, и они полезли…» Но, похоже, кроме Макарова никто этого не заметил… Забавно. Время треснуло, как старая статуэтка, а все продолжают жить, словно ничего не произошло.