Проблема националистического движения в том, что в него проникло большое количество «казаков», которые на деле заинтересованы в возобновлении Смуты. После 1612 года у сил «народного ополчения» ушла еще уйма времени на то, чтобы утихомирить казачков и вернуть их к исполнению своих традиционных обязанностей. Сегодня наши казаки последовательно «мутят» народ, уговаривают его включиться в борьбу против иммигрантов, против ислама, против засевшей повсюду «неруси». Наиболее оголтелые из них, не понимая, что они полностью разоблачают себя, придумали даже лозунг: «Кондопогу – в каждый дом».

Стоит задача ввергнуть Россию в состояние множества «вольниц» на местах по типу казачьих. И если опыт Кондопоги перенести на масштабы всей России и сделать это одновременно – центральная власть рухнет. Более эффективного сценария для реализации планов расчленения России, о которых известно из старых утечек ЦРУ, трудно придумать.

В русской историографии сложилась пусть не всеобъемлющая, но очень весомая традиция трактовать «опричнину» как некий радикальный «перелом» политики Иоанна Грозного, распадающейся как будто на два противоположных этапа (до введения опричнины и после этого введения), некое опрокидывание и даже своего рода «провал» реформ 50-х годов, как неоправданное террористическое и милитаристское насилие над страной. Собственно, и Смутное время многие маститые историки возводят не столько к его несомненным истокам, как то: пресечению династии Рюриковичей и агрессии западных сил, воспользовавшихся этим пресечением, чтобы спровоцировать политический кризис в Московии – но более спорными, тенденциозными и в конечном счете мифологическими (в дурном смысле) ссылками на «опричное» извращение государства, повлекшее за собой упадок, «поруху». Более того, в подобных трактовках, как правило, смешивается неприятие «опричнины» как социально-политического курса царя и неприятие самого царя как личности, якобы предопределившей своим неуравновешенным характером и пресечение династии. Мне представляется, что все эти смутные оценки Иоанна Грозного должны быть отброшены, а рассматриваемые факторы прояснены и упорядочены[20].

В современной историографии с новой обостренной версией традиции восхваления реформ молодого царя и критикой периода опричнины выступил профессор Нью-йоркского университета Александр Янов, специализирующийся именно на исследовании Московской Руси в ее «классический» век. В книге «Россия: У истоков трагедии» бывший советский, а ныне американский историк Янов, чтобы объяснить загадочную природу «русской революционности», попытался найти ее в самом самодержавии, из чего у него рождается новый термин «самодержавная революция» (так Янов определяет опричнину). Это едва ли не самая фантасмагорическая реинкарнация революционной мифологии, распространяемой на всю историю человечества. Позиция Янова состоит в первую очередь в том, что большевистская революция и последовавший за ней сталинизм явились своеобразными перевоплощениями многовековой самодержавной политической традиции России. Однако же эти черты возрождения через «революцию» и вопреки государственной традиции не есть проявление положительной преемственности, как то могло бы показаться (и как это на самом деле есть), но, по мнению Янова, это одностороннее извращение реальной природы исторической России, страны, с ярко выраженным европейским, западническим потенциалом. Из обыкновенного абсолютистского корня выросла блудливая уродливая ветвь, ушедшая далеко в сторону и пожелавшая забыть свое начало, – говорит Янов о русском самодержавии[21].

Опричнина в таком представлении оказывается разрывом с тем положительным реформистским содержанием, которое многие русские историки связывали с «европейским курсом» Иоанна III. Это был якобы жесткий конфликт между политикой деда (Иоанна III) и внука (Иоанна IV), это был разрыв преемственности в истории Московского государства, это было подавление «ростков Нового времени» и наметившейся Реформации Русской Церкви. В борьбе двух тенденций, западнической (мнимой) деда и изоляционистской (тоже мнимой) внука Янов видит одно из выражений «фундаментальной двойственности русской политической культуры». Позиция Янова настолько обострена и радикализирована в сравнении с позициями его идейных предшественников, что достаточно просто цитировать некоторые места самого историка, чтобы получилась выпуклая и самопородийная его характеристика: так, например, в главке под выразительным названием «План игры» Янов раскрывает одну из центральных предпосылок замысла своей книги в следующем вопрошании: Как доказать в отношении России то, что доказал Шлейзингер в отношении Америки, то есть что при всех отклонениях Россия в конечном счете такая же ветвь европейской цивилизации, как и США?[22]

В результате такого стремления «снять» досадные отклонения русской истории, Янов не ограничивается своими достаточно глубокими и парадоксальными рассуждениями о смене «вотчины» «отчиной», о борьбе с официальной Церковью «ересей» жидовства и нестяжательства (последнюю он тоже походя определяет как ересь), о контрнаступлении Церкви, опасающейся инфекции лютеранства и т. д. и т. д. Во всем этом можно видеть некую последовательную, хотя и странную для русского историка партийную позицию. Однако Янов не ограничивается этим «переворачиванием» истории, перекрашиванием черного в белое, вернее он заходит в этом перекрашивании настолько далеко, что обнаруживает вдруг в Смутном времени начала XVII века свой историософский идеал – идеал воистину вопиющий. Носителем этого идеала и образом «упущенных возможностей» России оказывается никто иной как боярин Михаил Салтыков. Тот самый Салтыков, которому король Сигизмунд в самый разгар Смуты пожаловал богатейшие русские волости, принадлежавшие до этого Годуновым и Шуйским. Тот самый Салтыков, который служил Тушинскому вору и состоял в кружке «изменников» при польском воеводе Госневском. Тот самый Салтыков, который издевался над святым Патриархом Ермогеном, вдохновителем народной борьбы со Смутой, посадив Патриарха под надзор и вымогая у него благословения на венчание царским венцом польского королевича Владислава. Надо отдать должное – очень «современный» и актуальный идеал отыскал в русской истории профессор Янов. Трудно найти более одиозный антиидеал русской государственности, который можно по праву назвать «Сусаниным наоборот».

Весь фокус этой оскорбительной для любого мало-мальски патриотического историка выходки состоит в том, что Салтыков огласил 4 февраля 1610 года договор «российской делегации» с королем Сигизмундом, который Янов вслед за Василием Осиповичем Ключевским называет «основным законом конституционной монархии». Но если Ключевский бегло и отчасти иронически говорит об этом явно несбыточном вне оккупационного режима «конституционном» проекте, то Янов делает из него абсолютные, радикальные выводы о наличии в русской боярской элите особой западнической традиции, вершиной которой и был проект Салтыкова – проект монархии, ограниченной Земским собором и думой. Что же за всем этим стояло реально? Реально за этим стояла попытка сдать русское государство завоевателю, осуществляемая в «компромиссных», «приличных» формах, поскольку безоговорочная сдача трона была бы вовсе позорной. Государство сдается польскому королю Салтыковым и его единомышленниками на условиях «ограниченного» думой властвования, таким образом происходит изобретение «конституционной монархии» задолго до англичан, что вызывает бешеный восторг профессора Янова[23].