Однако первым все же заговорил член Политбюро Вальяжнин.

– Поймите, Владимир Андреевич, существуют ситуации, при которых варианты не предусмотрены. Сейчас мы в одном из таких исторических тупиков. Поскольку в этот роковой для страны час вы решительно отказались принимать на себя ответственность за ее судьбу, за вами – последний ход.

– …И тоже роковой, – проворчал Дробин. – Так уж ложится ваша карта.

Еще несколько минут назад ему, руководителю аппарата Президента, казалось, что основной диалог с Русаковым состоится именно у него, как человека наиболее приближенного по службе. Исходя из этого, его и включали в состав «доросской группы». Но теперь Дробин явственно чувствовал, что инициатива постепенно переходит к Банникову и Вальяжнину.

– Ну, знаете ли, – по-дирижерски, обеими руками, принялся жестикулировать генсек-президент, – это еще надо посмотреть, как и для кого в судьбоносное время эта карта ляжет.

– Ваш гражданский и партийный долг, – в свою очередь, входил в охотничий раж Вальяжнин, – передать свои полномочия вице-президенту Ненашеву, как это, собственно, и предусмотрено Конституцией, и подать заявление об отставке… Мы считаем, что иного решения просто быть не может. И ничего другого от вас не требуется. Понятно, что без достойной должности вас не оставят.

– «Мы»?! Кто это «мы»?! – вновь завелся Русаков. – От чьего имени вы говорите? Кто принял решение о том, что я должен подать в отставку? Кто вообще, в принципе, имеет право решать подобные вопросы?! Для начала, назовите людей, которые уполномочили вас на эти переговоры и приняли решение о моей отставке.

Вальяжнин почему-то оглянулся на Банникова, но тот сидел с солдафонской непроницаемостью на лице, одинаково готовый и к тому, чтобы вновь наброситься на Президента с казарменным матом, и к тому, чтобы попросту подняться и уйти. Единственно, к чему он совершенно не был готов, так это к ответу на простой, словно потертая портупея взводного, вопрос: «Кто же все-таки это решил, – что Президент должен подать в отставку?», заданный вконец разболтавшимся, словно заумствующий новобранец, Русаковым.

– Я бы еще мог понять, если бы об этом со мной говорили Председатель Верховного Совета, министр обороны, председатель госбезопасности, – все увереннее парировал генсек-президент. – Кстати, где они? Почему не прилетели эти товарищи?

– Да какое это имеет значение, где они сейчас находятся?! – взревел Банников. – Мы-то здесь! И от чьего имени, по вашему мнению, мы говорим?! От своего, что ли?! Конечно, от своего – тоже, но надо же понимать…

– Его, видите ли, наш ранг не устраивает, – глухо возмутился Вальяжнин. – Кстати, хочу напомнить вам, господин Русаков, – употребил он это свое «господин», словно перчатку в лицо швырнул, – что перед вами – член Политбюро.

– Мне же почему-то кажется, что передо мной – очередной экземпляр кадровой недоработки, – решил Русаков, что терять ему больше нечего и что самое время, в свою очередь, напомнить всем присутствующим «кто есть ху». – Причем самый убедительный ее пример.

– Не думайте, что я оскорблюсь и уйду, не добившись своего, – огрызнулся Вальяжнин. – Подпишете вы в конце концов указ о введении чрезвычайного положения?!

– Да что вы его уговариваете?! – воинственно сжимал кулаки Банников, готовый по стенке размазать эту продавшуюся империалистам гражданскую мразь. – Мы что, без его указа не обойдемся, что ли? Пусть пока этот трус посидит на своей даче, – решительно поднялся он, чтобы отойти к окну. – Придет время, и мы с ним разберемся, как положено, со всей революционной строгостью.

– Если вы так и дальше будете относиться к данному вопросу, – постарался как можно спокойнее вразумить их Русаков, – вы погубите не только себя, но и все наше дело. Это же не шутки, это, знаете ли, чревато… Действия, которые вы предлагаете мне поддержать – чистой воды авантюризм. Не возражаю, чрезвычайное положение действительно назрело. Но решать все эти вопросы нужно было на съезде партии. И если вы не согласны с моим мнением, давайте пойдем на созыв внеочередного съезда…

– Нет, по-моему, он так и не понял, что происходит в стране и почему мы здесь, – поднялся вслед за Банниковым «отпетый идеолог».

– А ему одинаково, – апеллировал к нему Дробин. – Это же манера нашего Президента: он заговорит любой самый ясный вопрос.

– В последний раз спрашиваю, – совершенно не собирался деликатничать и церемониться с генсек-президентом генерал Банников. – Ты подписываешь указ?

– Не подписываю. И от слова своего не отступлюсь.

– Тогда, как уже было сказано, сейчас же пиши заявление об отставке и убирайся к… матери!

– Генерал, генерал! – на сей раз, не выдержал уже Цеханов. Возможно, из чувства своего традиционного превосходства над армейским генералитетом, воспитанным в «лучших традициях» советского казарменного хамства. Что ни говори, а кое-каким манерам офицеров кагэбэ все же обучали. Постоянная работа с интеллигенцией, видите ли, обязывала.

– Все! – поднялся Президент, неуверенно хлопнув ладонью по столу. – Что бы вы здесь ни говорили, я ничего подписывать не стану. И на этом давайте закончим наш разговор.

Первым, метнув на генсек-президента преисполненный ненависти взгляд, оставил кабинет главком Сухопутных войск. У двери он попытался толкнуть плечом «верного пса», полковника Бурова, но тот инстинктивно ушел от удара и мстительно, победно ухмыльнулся. Вслед за главкомом, пытаясь одновременно протиснуться в дверь, вышли генералы госбезопасности.

– Этого отсюда немедленно убрать, – обронил Цеханов генералу Ротмистрову, проходя мимо полковника.

– Не ожидал, – хрипло проворчал Вальяжнин, набыченно глядя себе под ноги, – что он так ничего и не поймет; что он попытается нас вот так, вот…

– А чего от «такого…» еще можно было ожидать? – окончательно сжигал свои служебные мосты руководитель аппарата Президента, понимая, что быстрее всех и самым жестоким образом эти неудавшиеся переговоры отразятся именно на его судьбе. К тому же как руководитель аппарата главы государства, он явно не оправдал надежд «доросской группы», хотя не далее как два часа назад самонадеянно заверял кое-кого из «доросцев», что обладает достаточным влиянием на Русакова, чтобы в течение пяти минут склонить его к подписанию «чрезвычайки».

Решив, что он достаточно бодр, чтобы продолжить исследование свое убежища, Курбанов не стал, как прежде, восхищаться коврами, подсвечниками и репродукциями с картин древних мастеров, а сразу же отыскал ход, ведущий в подвал. Дверь была заперта, но довольно скоро среди ключей своей связки майор обнаружил ключ и от этой двери.

Подвальное помещение оказалось просторной, прилично обставленной жилой комнатой, хотя стальная дверь, воздушные фильтры и развешенные по стенам противогазы явно свидетельствовали о том, что задумывалась-то она как бомбоубежище. Правда, вполне респектабельное: с санузлом, ванной и даже небольшим рабочим кабинетом.

Однако майора больше интересовало не то, из какого дерева изготовлен массивный письменный стол в кабинете-бункере, а что находится там, за массивным сейфом, который по размерам своим вполне мог сойти за уводящую куда-то дверь. Поддавшись совершенно непраздному любопытству, Виктор попытался проверить свою версию, но из этого ничего не вышло. Ни ключом от сейфа, ни секретом тайной двери он, увы, не располагал.

«Ладно, – сказал себе майор, – оставим эту маленькую тайну виллы “Лазурный берег” на потом. У тебя еще будет время разобраться с ней. Если только есть смысл основательно втравливать себя во все, что связано с этим комфортабельным логовом».

Едва он поднялся в свои апартаменты, как ожил красный телефон, трубку которого ему предписано было поднимать в обязательном порядке.

– Значит, ты все же в «Лазурном», – узнал он голос Бурова, решившего, что уже достаточно поздно, чтобы разговор с подчиненным начинать с «доброго вечера», и достаточно рано, чтобы удостаивать его «добрым утром».