Стучат колеса. За окном электрички проплывают унылые пейзажи — голые, мокрые деревья, щетинистый кустарник, пустые темные квадраты и прямоугольники вспаханной земли, «скелеты» маленьких теплиц с остатками матово-серого целлофана…

Беларусь — тихий край покорных, трудолюбивых людей, страна рек, озер, лесов и болот. Впрочем, это уже во многом расхожее представление.

Андрей стряхнул с себя сонливость и тихую меланхолию, овладевшую им перед самым Минском. Скоро нужно было выходить.

Он встал, стащил с верхней полки свою большую спортивную сумку, похлопал по груди, проверяя наличие во внутреннем кармане куртки бумажника и документов, после чего, не спеша, пошел в тамбур, где уже стояли люди.

Андрей с жадностью всматривался в проплывавший за мутным стеклом окна город.

Сам москвич, однажды он полюбил и Минск. И теперь что-то тоскливо-далекое волновало сердце, словно детские воспоминания о первом празднике. Возможно, знакомство с Минском и было праздником, только понадобились годы, чтобы понять это.

Громыхая на стыках, вагоны покачивались и дергались так, что Андрею пришлось широко расставить ноги и ухватиться за край пластиковой стены. Электричка медленно вплывала на станцию. Андрей с интересом отметил, что рядом со старым зданием железнодорожной станции заканчивали строить новое. Всюду копошились рабочие, возвышались серые бетонные стены и открытые стальные фермы.

Последний раз дернувшись, электричка замерла, а спустя мгновение с шипением разошлись створки двери. Люди потоком хлынули по перрону к подземному переходу. «В город» — извещал грязный указатель. Закинув сумку за спину, Андрей устремился вместе со всеми туда, куда была направлена грязная стрелка.

Андрея всякий раз поражала неторопливость, безмятежная доброжелательность белорусов. Да, был когда-то такой единый советский народ, но отличия были и тогда. Московская толпа — равнодушная, бурлящая, довлеющая над всем субстанция. Она мечется, спешит, работает локтями, огрызается. Попав в нее, испытываешь жуткое ощущение беспомощности, чувство собственной незначительности. Особенно в метро…

Андрей неторопливо вышел по широким ступенькам из подземного перехода. И снова не мог сдержать теплой улыбки. Что эта суета перед здешним вокзалом в сравнений с суетой Белорусского вокзала в Москве! И еще все здесь напоминало ему Ее…

Андрей подошел к огромному табло возле здания старого вокзала и, запрокинув голову, изучил расписание электричек, отправлявшихся в сторону Осиповичей. Купив билет до Млыновки, он решил побродить по Минску. Заодно и перекусить.

В свои 26 Андрей уже довольно прочно стоял на этой земле. Конечно, в этом помогли и родители, но и себя размазней он не считал.

После университета Андрей какое-то время работал в одной нотариальной конторе, но довольно скоро охладел к бесконечным заверениям обязательств, договоров, дарственных и так далее. Нескончаемый поток посетителей, их перебранки в коридорах по поводу очередности угнетали его.

Родители Андрея, лелеявшие свои надежды относительно будущего сына на государственном поприще, с течением времени вынуждены были пересмотреть свои взгляды на современный мир, сущность которого теперь составляла одна вещь — деньги (которых у государства не имелось, следовательно, их сыну с государством стало не по пути).

Мать, работавшая в московской мэрии еще при Попове, — энергичная женщина средних лет, использовала ради сына все свои связи и знакомства. В результате Андрей оказался владельцем нескольких атлетических залов и одного ночного клуба.

Солидное дело, большие деньги, отличная репутация, отсутствие врагов, обаяние, мужественная красота, вкус — все это сделало его одним из самых завидных женихов в Москве. Родители то и дело намекали ему на то, что совсем не прочь уже понянчить внуков, но каждый раз Андрей делал вид, что не понимает, о чем идет речь. Ибо он помнил… Помнил ежедневно, помнил каждую минуту. Помнил то, что, казалось, давно пора было забыть. Смириться и забыть… Но он не мог забыть.

Андрей был знаком со многими девчонками: скромными и развязными, умными и не очень, стервами и душечками (из тех, что готовы закормить любимого домашними котлетами до полусмерти), но ни с одной из них он не лег в постель. Если ему хотелось секса, он звонил по известному многим бизнесменам телефону и через полчаса у него в квартире была роскошная проститутка, знавшая «дело» от и до. О проститутках никто не знал, и поэтому «целомудрие» Андрея на разные лады обсуждалось всем его окружением. Андрей стал не только самым завидным, но и самым таинственным женихом.

Девушки «из высшего общества» даже пари на него заключали, чтобы узнать, каков он в постели, но безуспешно. Андрей держал всех на еле уловимой дистанции. И только полное отсутствие каких-либо доказательств спасло репутацию Андрея от злокозненных сплетен по поводу его «сексуальной ориентации». Хотя удивить Москву «нетрадиционной» любовью сейчас было трудно, но многие, ох, многие отвернулись бы от него, а это повредило бы делу — его делу. Делу, которое он любил и которым очень дорожил. Но по большому счету Андрею было совершенно безразлично, что о нем могли подумать «в свете».

В последнее время мать и вовсе оставила попытки «свести его с кем-нибудь» (конечно, не с первой встречной, а с девушкой «из хорошей семьи»). Только укоризненно вздыхала.

Но Андрей не мог забыть Ее. Маргарита Львовна знала об этом. Сколько нервов и сил отняла у нее «та» история и сколько седых волос прибавила! Наваждению, которому подвергся ее сын, она до сих пор не могла найти объяснение. Какая-то девочка из провинциального Минска, приехавшая на экскурсию… Какой-то дикий, невозможный, безумный роман! (Мать всегда говорила «роман», когда дело касалось близких отношений мужчины и женщины.) Учеба сына, его дальнейшая карьера, положение в обществе — все могло рухнуть из-за «этой заезжей пигалицы», «этой маленькой интервентки». Сейчас Андрей с горькой улыбкой вспоминал эти матушкины «эпитеты», которыми она награждала Олю. Он отлично знал об отношении матери к Ней и догадывался, что когда «это случилось», мать испытала наконец облегчение — страшное, непонятное, оскорбительное для Андрея чувство.

Оля…

Андрей мягко извлек ее образ из глубин памяти, как иной извлекает из бархатистого футляра великолепный алмаз, и с удовлетворением отметил, что образ этот свеж и ярок, как и всегда…

Он помнил эти первые мгновения встречи так же отчетливо, как будто это случилось вчера. Но если бы не Она, Андрей почти наверняка прожил тот день, как и все остальные прочие — в предэкзаменационной лихорадке (подходил к концу первый курс и зубрежки было выше головы).

Ему было девятнадцать. Счастливый сын родителей, принадлежавших к касте партноменклатуры. Андрей обладал в те годы уникальной возможностью почти без проблем шагать по этой жизни. Перестройка, гласность (уже тогда чахнувшие на глазах) нисколько не мешали родителям пользоваться всеми благами современной цивилизации, в отличие от остальных граждан, душившихся в очередях за колбасой, зубной пастой, мылом, стиральным порошком, туалетной бумагой, носками, колготками, сапогами… Андрей не был озабочен добыванием хлеба насущного, как многие студенты. Он был нагловатым, самоуверенным молодым москвичом, членом неофициального братства молодежи этого суматошного и привилегированного города. Это братство — узкий круг знакомых, приятелей, товарищей. В нем особый язык, особое настроение, особые традиции. Дети родителей, добившихся в этой жизни всех благ и державшихся за эти блага всеми доступными и недоступными средствами. Чужакам в это братство путь был заказан.

Вечеринки на роскошных дачах и квартирах, когда «предки» уезжали на «юга», диковинное баночное пиво, швейцарский шоколад, японские видики, американские шмотки и сигареты, ненавязчивый треп о «загранице», где побывал каждый второй из них (в худшем случае, кто-то обязательно был в странах «соцлагеря»), и безмятежная уверенность в том, что «шнурки» обязательно устелют дальнейший жизненный путь красной ковровой дорожкой, оберегут от нудных жизненных трудностей и за ручку введут в «светлое будущее», которое вожди «наверху» только обещали остальным согражданам, из года в год перенося сроки этого самого «светлого будущего».