Яркое зарево осветило незнакомую местность. И сразу же раздался противный вой разрывающейся бомбы, заглушивший все звуки вокруг. А Иван все бежал, бежал, задыхаясь от едкого дыма горящей земли, ничего не видя и не слыша вокруг. В парализованном от страха сознании билась всего одна мысль: быстрее выбраться из этого ада. Ноги подгибались, он падал, цепляясь за какую-то растительность, но тут же поднимался снова, чувствуя за спиной дыхание смерти.

— Ванька! Ложись! — вдруг услышал голос Васьки Карпенко, своего кореша, с которым рвались на фронт. Взрывная волна настигла его. Ноги подкосились, он упал, не зная, жив или уже мертв.

— Мама, мама!.. — успел крикнуть, и все померкло.

— Дедушка, дедушка, — Иван Григорьевич, услышав голос, открыл глаза. Внучка Света наклонилась над ним, смотрела испугано. Правая ее рука лежала на его руке.

— Дедушка, ты так страшно кричал: «Мама, мама», — я испугалась, думаю: кого ты зовешь…

Он поднялся, с трудом соображая, где он и как его внучка оказалась рядом. Наконец, окончательно проснувшись, протер глаза и уже спокойно пояснил:

— И тебя напугал. Это ж надо — сколько лет прошло после войны, а как наяву увидел тот самый страшный день своей жизни.

— Дедушка, расскажи, — пристала внучка.

— Ладно, Светочка, вечерком, когда управлюсь по хозяйству, сядем на лавочку под вишней, позову всех внуков. А то Оля, Марина и Сергей обидятся, что им не сказали.

Как только свечерело и косые лучи заходящего солнца упали на раскаленную за день землю, внуки, теперь уже все четверо, окружили своего деда-фронтовика, Ивана Григорьевича Кириленко.

— Пойдем, деда! Бросай свою работу. Мы тебе потом поможем.

Они сели в саду под вишней на широкую скамейку. Света и Оля, не сговариваясь, решительно заняли место рядом с дорогим дедушкой, но, заметив его легкое недовольство, тотчас же пропустили младших поближе.

Дети широко распахнутыми глазами смотрели на своего деда-героя, боясь пропустить хоть слово, но тот непривычно долго молчал, словно боясь нарушить такими тревожными воспоминаниями мирную тишину летнего вечера.

— Шел 1939 год. На Западе сгущались черные тучи. Германия напала на Польшу. Через нашу станицу в западном направлении шли пешие колонны войск. Лошади тащили пушки и другое военное снаряжение. Нам тогда говорили, что это всего-навсего военные маневры, а на самом деле уже шла подготовка к войне.

Когда такие колонны красноармейцев останавливались на привал, мы с моим дружком Васькой Карпенко часто подходили к ним. Они угощали нас кашей из общего котла, рассказывали армейские истории. Нам было по тринадцать лет, и мы слушали их, затаив дыхание.

Я только восемь классов закончил, когда началась война. Пришло голодное, тяжелое время для всех. А летом 1942 года наши войска спешно отступили, а немцы прорвались со стороны Ростова и подошли к Староминской.

В станице наступила какая-то странная тишина. Все попрятались, кто куда. Только мы, подростки, еще не чувствовали страха, нам все было нипочем. Мы с Васькой, дружком, решили идти на разведку. На улице Красной, напротив райкома партии, росли огромные тополя. Я влез на один из них и занял наблюдательную позицию. Вдруг слышу рев мотоциклов. Прямо напротив меня остановился один мотоциклист. Наверное, увидел меня и начал целиться. У меня сердце в пятки ушло. Думаю: «Все, конец…»

Но тот чужеземный завоеватель почему-то не выстрелил. Скорее всего, рассмотрел, что на верхушке дерева почти ребенок, а не партизан. А может, вдруг жалость проснулась — и среди немцев были люди. Мотоциклисты — разведчики проехали по станице и вернулись, а потом несколько дней шли и шли колонны машин с оружием, солдатами. Какая-то часть их осталась в станице. Вместе с немцами вошли и румынские войска. Непрошенные гости расселились в домах станичников, выгнав хозяев в какие-то пристройки и сараюшки. У нас в доме остановился немецкий офицер с денщиком.

Мне в память врезалось два эпизода этой поры. Первый, когда наши войска вышли, а немцы еще не успели зайти. В станице началось безвластие, полная анархия. Что успели наши вывезти — вывезли, а то, что не успели — бросили: и магазины, и склады, и в колхозах скот некоторый. Кто пошустрей, стали сбивать замки и брать все, что можно было унести.

Мы с Васькой тоже начали бегать, высматривать, где что плохо лежит. А в центре находилась библиотека, и кто-то уже замки сорвал — знали, что немцы зайдут, все уничтожат. Мы пробрались туда, смотрим: тома Ленина, Сталина. Притащили мы тележку, давай грузить. У Васьки на огороде выкопали яму, обложили ее ветошью, чтоб книги не попрели, не намокли, все уложили и накрыли. Мысли у нас были такие:

— Пока немцы здесь будут стоять, а неизвестно, сколько они пробудут, а мы сможем читать такие важные книги на русском языке.

— И читали, дедушка, вы эти книги? — подал голос молчавший до сих пор Сергей.

— Мы собирались почитать, так в доме же немец жил. И страшно было приносить такие книги в дом. А потом, когда немцев прогнали, так много всего произошло, что мы не успели их прочитать.

Ну, а другой случай такой был, — не спеша, рассказывал Иван Григорьевич. — Я уже сказал, что в колхозах много всякой скотины разбежалось по округе. Мы с Васькой как-то по полям лазили, искали какой-нибудь провиант, и наткнулись на двух лошадей. Они паслись в поле. Мы, выросшие в сельской местности, умели обходиться со всякой живностью, и, поймав степных красавцев, привели к Ваське домой. У него во дворе стоял большой сарай.

А потом, когда немцы в станице стояли, кто-то, наверное, сказал про лошадей. А может, они и сами увидели. Немцы пришли к Ваське, а мы как раз возле них возимся, кормим. Немцы меня на лошадь посадили и ударили ее кнутом. Лошадь встала на дыбы и понесла. Но сумел я справиться с ней, за станицей становил. Лошадь бросил, а сам тихонько в темноте домой пробрался. А дома уже паника. Матери кто-то сказал, что я на лошади проскакал, она плачет. Не чаяла уже меня живым увидеть.

Но самое страшное во время оккупации было то, что мы, подростки, вынуждены были прятаться, чтоб не угнали в Германию. Особенно ночами боялись спать в доме — часто были облавы. Вылавливали и сразу забирали. Приходилось спать то в сарае, то на чердаке — холодно, голодно, но зато у себя на Родине.

Иван Григорьевич замолчал. Внуки сидели тихо, боясь пропустить хоть слово. В саду на ветке пела птичка. Так спокойно и радостно было на душе. Подумалось: «Хотя бы внукам и правнукам не довелось пережить таких страшных времен, какие выпали на его долю».

Сделав небольшую паузу, он продолжал:

— Начался 1943 год. Наши Советские войска молниеносным ударом совершенно неожиданно для немцев освободили Кубань. Некоторые из них не успели даже убежать, и мы, пацаны, помогали вылавливать фрицев.

Сразу же после освобождения станицы возобновились занятия в школе. Только-только мы стали с Васькой и Сашкой Прусом догонять школьную программу, как к нам в класс пришел военком и вручил пятерым хлопцам повестки. В том числе мне и Ваське. Как раз на Пасху, 23 апреля, был назначен день отправления.

С утра нас собрали в парке. Военком произнес напутственную речь, и мы колонной, пешком, направились в сторону Кущевской. За плечами у каждого — мешок с картошкой, хлебом. С нами вместе шла колонна взрослых, и среди них был и мой отец. Ему было около пятидесяти лет, это был последний призывной год.

Иван Григорьевич опять сделал паузу, чуть передохнул. Внуки ждали. Наконец Марина не выдержала:

— Дедушка, ну рассказывай же, что было дальше.

— Мы шли с отцом в разных колоннах, а мама, плача, подбегала то ко мне, то опять к нему, и снова в том же порядке. Рядом шли мои товарищи, и я стеснялся, уговаривал ее идти домой или с отцом. Но она не слушала меня, снова подбегала, обнимала, плача:

— Ванечка, куда хоть тебя забирают? Ты ж еще ребенок!

А мне тогда еще и семнадцать не исполнилось.