У каждого сколько-нибудь крупного поэта бывает такое стихотворение, которое оказывается для него знаковым. У Аврама Гонтаря таким стихотворением является его замечательный «Попугай». Это стихотворение о птице: поэт хочет поймать ее в Африке, привезти домой и обучить идишу, которого не знает даже внук поэта. Век попугая — 300 лет, он должен будет сохранить язык и донести идиш до некоего будущего лингвиста…

Многое странновато в этом стихотворении. И Африка, которая советскому человеку, равно как и «берег турецкий», — «не нужна». И желтый Нил, где собрался ловить попугая поэт. Очень уж близок этот Нил к невозможному для советского сознания Израилю. Однако стихотворение Гонтаря — отнюдь не фига в кармане. Ведь никакой надежды на то, что его родной язык сохранится в Израиле, поэт не высказывает. Скорее, наоборот. Более того, когда Антисионистский комитет советской общественности, называемый в просторечии антисемитским, снимал пропагандистские фильмы о счастливой жизни евреев в СССР и расцвете идишистской культуры, то в одном из них появился и Гонтарь. На встрече в «Советиш геймланд» с американскими евреями он читал свое стихотворение и говорил: не уверен, дескать, что идиш проживет, как попугай, 300 лет, но язык этот греет душу.

Гонтарь относился к тому поколению советских еврейских поэтов, у которых уже были учителя. Одним из них для Гонтаря являлся Самуил Галкин. Именно на фоне стихов Галкина, да и Гофштейна, совершенно в их образной системе воспринимается стихотворение Гонтаря о звезде, отраженной в колодце, которой можно доверить всё самое дорогое.

А повторяющийся мотив кровавого месяца (обратим внимание: не бога войны Марса!), зарезавшего барашка, — естественно, барашка-облачко, — не может не напомнить песенку о Козочке «Хад Гадья» из Агоды на Пейсах. Песенку, напомним, вполне эсхатологическую. На этом же фоне совершенно иначе выглядит стихотворение о том, что когда на небесах что-то происходит, то к поэту приходят стихи, и он раскрывает дверь всем, кто хочет войти…

Как мы знаем, во время проведения сейдера действует закон: каждый нуждающийся в сейдере — пусть войдет. Однако именно тогда, когда мы открываем дверь на улицу, а на столе стоит стакан пророка Элияу, мы ожидаем событий, предшествующих приходу Мошиаха.

Что касается стихотворения о том, как мать поэта стирает белую рубаху, а она вдруг белым платом улетает в небесные дали, дали мироздания, — то оно не может не напомнить о Шхине.

И еще одно наблюдение. Гонтарь видеть не мог на белом снегу картавого ворона, питающегося кровью. Этот образ, как ни странно, в прямо противоположном смысле использовал русский поэт-еврей Иосиф Бродский. В поэме «Пятая годовщина», говоря о том, что вспомнили поэта-эмигранта лишь вазы в Эрмитаже, Бродский видит себя черным вороном на снегу, каркающим картавым голосом патриота.

Этим непредусмотренным поэтами контрапунктом мы и закончим рассказ об Авраме Гонтаре.

Леонид Кацис