Гордин рассмеялся.

— Они всегда со мной, — сказал он и коснулся пальцем виска.

Пилот хмыкнул и отвернулся к рычагам.

Автожир прыгнул в небо и растворился в ночи.

Год спустя за Полярным кругом имел место следующий разговор.

— Однако, не понимаю я, зачем нам сниматься да кочевать. Рано еще, зверь спит в берлоге, есть ему нечего будет. Падет — и мы с голоду помрем к следующей зиме.

— Ну как же вы не понимаете, уважаемый? Сгонят вас отсюда так и так. На золоте сидите! На золоте! А в золоте у белых людей сейчас нужда великая! Пока есть еще время, уходите. Все добро, скот весь с собой заберете. К югу кочуйте, есть еще места, где перебиться можно до весны. К лесам отходите, там зверь не пропадет. Я долго скрываться вряд ли смогу — да и неизвестно, будут ли ждать с разработками до той поры, пока я у них в руках не окажусь.

— Ты не волнуйся, добрый человек. Мы тебя твоим людям не отдадим. Не в нашем обычае такое. Живи себе спокойно, не печалься о нас. Все в руках предков. Не пропадем.

— Эх!

Гордин с досадой ударил оземь шапкой. Ветер, ледяной, наполненный снежной пылью, тут же растрепал волосы и дунул в уши. Заломило зубы, ожгло холодом щеки. Чертыхнувшись, Гордин поднял треух и нахлобучил его до глаз.

Старик наблюдал за ним с совершенно непроницаемым выражением лица. Морщины, лучиками разбегаясь от глаз, резали смуглую кожу его лица. Щелочки глаз посверкивали из-под капюшона парки. Отсветы костра бросали глубокие тени, превращая лицо старика в загадочную туземную маску — такую же, как те, что украшали резные столбы, врытые в снег вокруг костровища на главной площади.

Зубастые пасти масок были густо испачканы звериной кровью.

Упрямые дикари! Гордин, обжигаясь, отхлебнул кипятка из мятой алюминиевой кружки. Что с них взять? Живут уложениями предков, которым не одна сотня лет, если не больше. Каменный век… И жили бы дальше, кабы не вездесущие купцы, напавшие пару десятилетий назад на источник пушнины, казавшийся тогда нескончаемым. После революции на смену торгашам-частникам пришли народные артели, продолжавшие, впрочем, обдирать наивных аборигенов не хуже своих предшественников.

Дети природы… Много ли им надо для счастья? Что взяли они от цивилизации, нежданно-негаданно нагрянувшей в их простой спокойный мирок? Керосин для ламп, табак, спички, ружья, стальные ножи и посуду… Все. И никакой сумятицы не привнес в размеренное течение их жизни новый порядок, восторжествовавший на бескрайних просторах недавней Империи несколько лет назад.

А теперь все повисло на волоске. И бегством своим Гордин мог отсрочить неминуемое лишь ненадолго — до тех пор, пока его расчеты не окажутся в нужных руках, или пока Республика, плюнув на возможность неудачи, не начнет разработки вслепую, губя без разбора судьбы этой суровой земли и людей, ее населяющих.

Молодая Республика отчаянно нуждалась, и нуждалась во всем — в золоте, в топливе для электростанций, заводов и обширного парка всевозможной техники, основная часть которого досталась в наследство от канувшей в лету Империи. Связи с былыми партнерами Империи восстанавливались неохотно — по причинам идеологическим и материальным. Упор в развитии страны делался на обеспечение энергетики и машиностроения собственным, а не импортным сырьем — и вот уже несколько лет бескрайние просторы страны бороздили бесчисленные геологоразведочные партии, для скорости направляя отчеты об изысканиях прямо в столицу, где они попадали в руки аналитиков.

Гордин по роду своей деятельности занимался оценкой перспектив развития Севера. Перспектив не было никаких — до того момента, пока в руки его один за другим не попали сразу несколько отчетов от независимых друг от друга партий. Сложив имеющиеся факты, Гордин сделал выводы, повергшие его в ужас.

Оливиновый пояс, на обнаружение которого новая власть возлагала большие надежды, в одночасье перестал быть мифом. Об этом совершенно определенно свидетельствовали результаты исследований, полученные независимо друг от друга сразу несколькими партиями геологов, работавшими в Заполярье. Гигантский метеорит, рухнувший на побережье Северного океана без малого сотню миллионов лет назад, проломил земную кору, оставив после себя гигантский кратер в двести километров в поперечнике. В его центре оливиновый пояс отделяли от поверхности считанные километры твердой породы.

Проанализировав данные, Гордин понял, что молодая Республика не остановится ни перед чем ради скрытых в поясе сокровищ. Расплав золота, платины, циркония и прочих металлов способен был обогатить страну, с трудом поднимающуюся из хаоса разрухи, последовавшей за смутными первыми годами после революции.

Гордин не был врагом революции. Не был он и ее другом. Он был простым гражданином своей страны, патриотом своей Родины, независимо от того, какого пути в развитии придерживались власть предержащие. Его саботаж был порожден вовсе не желанием вставить палки в раскручивающиеся колеса экономики нового порядка.

Гордин смотрел глубже — и видел то, на что не обращали внимания прагматичные поборники сиюминутной выгоды.

Близость океанских вод превращала саму возможность разработки разогретого до чудовищных температур оливинового пояса в игру со смертью — смертью для всего человечества. Гордин, не будучи любителем громких слов, не мог выражаться менее претенциозно. Угроза взрыва рукотворного вулкана, который неминуемо произошел бы, стоило пробить брешь в земной коре, ставило под сомнение выживание всего населения планеты.

Попытка Гордина обратить внимание руководства страны на проблему привела лишь к тому, что им заинтересовались люди из Народной канцелярии внутренних дел. За спиной начали шептаться о саботаже. Доставшийся в наследство от погибшего друга параболоид не удалось сохранить в секрете. Власти, усмотревшие в нем замечательный инструмент для горнопроходческих работ, потребовали предоставить аппарат в пользование Народной Республики.

Это стало последней каплей.

Гордин уничтожил все данные экспедиций, надеясь таким образом отсрочить неминуемый конец света, и, воспользовавшись помощью единомышленников, пустился в бега.

Бегство его имело целью тот самый кратер, дно которого было крышкой ящика Пандоры. Здесь Гордин собирался лично убедиться в верности собственных выводов, проверив теорию практикой. Без специального снаряжения и оборудования это угрожало стать непосильной задачей — но Гордин был полон энтузиазма.

Вот уже без малого год он обитал в убогом поселении туземцев в Заполярье, у подножия пологого холма в центре обширной низменности. Холм был центральным конусом кратера; миновавшие эпохи огладили его склоны. Приютивший его род старого Харьюгына был радушен и гостеприимен. Человека с железной ногой привечали и кормили; сам же он старался помочь наивным дикарям, как мог, выступая посредником между аборигенами и новой властью.

Ни старый Харьюгын, ни его соотечественники никак не могли проникнуться идеей коммуны, которой несколько лет назад был официально поименован их поселок. Несколько сложенных из снежных кирпичей домов, да лежбища крутобоков за околицей — вот и все народное хозяйство. Люди льда и снега, много поколений жившие морским промыслом и сезонной охотой, упорно отказывались понимать, почему они должны отдавать изрядную долю добычи пришедшим с юга чужакам. До поры Гордину, который — благодаря удачно выправленным бумагам — вполне успешно выдавал себя за геолога-зимовщика, волею судеб отставшего от своей партии, удавалось мирить власти с «коммунарами» и отваживать от поселка мотообозы продразверстки. Для этого в ход шли все возможные орудия дипломатии — от природного обаяния интеллигента старой, дореволюционной еще школы, до банального спаивания бойцов-разверстчиков хмельным напитком из молока крутобоков.

Все это время Гордин, проникнувшийся искренней симпатией к простодушным и отзывчивым туземцам, пытался убедить старейшину стронуться с насиженных мест. Он надеялся, что и прочие родовые общины аборигенов последуют примеру рода Харьюгына, если уговоры Гордина возымеют успех. Гордин всеми силами старался избежать неминуемого кровопролития. Всякая молодая власть жестока — а власть нуждающаяся жестока вдвойне.