Гусев помолчал. Снял очки, крутя их в руках, часто заморгал, глядя вверх. Низкие тучи, словно столпившиеся аэростаты, прятали своими тушами небо. Если где-то там, в вышине, и метались ангелы с трубами и арфами, то увидеть их отсюда, с земли, не было никакой возможности.

— А потом? — осторожно спросил Оська.

— Потом… — Гусев встрепенулся, глянул озадаченно на Оську, вернулся от своих далеких дум сюда, в метель зимнего Петрограда. — Потом пожар случился. Когда сарай сгорел, оказалось, что строил он там ракету. Ракету, представляешь? Замахнулся на полет к Марсу, ни больше, ни меньше. Чудом уцелел, надышался угара да сажи, вид с тех пор — ровно как у чахоточного, или как у ветерана газовых атак, немецких да марсианских… Когда вязали его, все кричал про голос любви, что летит в межпланетной ночи. Мда… Вот так мы с ним и познакомились.

И он замолчал, словно вспоминая — надолго.

В самом конце улицы Красных Зорь, возле полузаметенного снегом домика, они распрощались. Ветер сек лица, снег набивался в проймы шинелей и за отвороты огромных меховых рукавиц. Мороз заставлял притопывать на месте даже ногами в подшитых валенках — что уж говорить про нарядные штиблеты, в которых щеголял доктор.

Решетчатые мачты радиоантенн целили в зенит остриями. Низкие тучи застили небо; по их сыплющим снегом брюхам настороженно скользил подслеповатый прожекторный луч.

— Сынишка у него был, — сказал Гусев. — Тоже в тот год сгинул. Твоих примерно лет был бы сейчас… Ну, словом, думаю, сойдетесь.

И Гусев стукнул в обитую крашенной жестью дверь. Дверь открылась, и навстречу им из электрического света выглянул бледный худой человек. Взглянул на гостей с высоты своего немалого роста, заморгал часто и беспомощно, как делают это очень близорукие люди.

— Заходите, Ося, — сказал он. — Я давно вас жду.

В печке-буржуйке с голенастым, выведенным в форточку дымоходом, гудело жаркое пламя. Посвистывали и разражались резкими щелчками бумажные тарелки репродукторов. Горели электрическим огнем шкалы радиоприборов.

Пили чай — уже не морковный, как в прежние военные времена, а настоящий, из жестянки со слоном на крышке. Оська крепко-накрепко сжимал в ладонях граненый стакан в стальном подстаканнике, чувствуя, как в тело проникает сквозь кожу тепло.

К чаю полагался кусковой сахар из вазочки. Сахар нужно было колоть специальными щипчиками, но Оська стеснялся. Попытался украдкой раздавить два куска в кулаке, как делал Аввакумов, один о другой, но сил не хватало, только ладони стали сладко-липучими. Лось заметил оказию, отнял у Оськи сахар и немедленно расколол его, бросив осколки в стакан. Теперь Оська завороженно смотрел, как тает сахар в кипятке, слушал гул огня за решетчатой дверцей и не знал, что делать дальше.

Разговор не клеился. Не знал Оська, о чем можно говорить с этим строгим печальным человеком с прозрачными пронзительными глазами. О чем нельзя — догадывался, глядя на фотографию очень красивой женщины в довоенного фасона туалете, что стояла на единственном свободном от бумаг пятачке рабочего стола, который занимал половину кабинета.

Рядом стояла еще одна фотография. На ней, застенчиво глядя в объектив, улыбался аккуратно причесанный мальчишка в матросском, опять-таки по довоенной моде, костюмчике. На снимке было ему лет семь-восемь. У Оськи заныло под ложечкой. Он понял, что совершенно непохож на этого с иголочки одетого мальчика, такого даже с виду воспитанного и благополучного. И что самым затаенным — даже от себя самого — надеждам не суждено сбыться, никогда-никогда…

Стало тоскливо, как не было уже давно. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Оська наугад вытащил из стопки книгу, повертел в руках. С недавних пор он пристрастился к чтению и с жадностью поглощал все подряд, от учебников по обработке металлов до приключенческих романов Жаколио и Стивенсона. Книга была написана американцем Берроузом, и речь в ней шла о приключениях на Марсе. Оська ее уже читал. Вернее, начал читать и бросил — в книге было одно сплошное вранье и ни слова правды о Марсе и его обитателях. Было странно, что такой серьезный человек, каким выглядел инженер Лось, читает подобную ерунду. Оська положил книгу обратно.

На стенах висели картины, нарисованные неумело, но с большой экспрессией. На картинах изображены были странные пустынные пейзажи. Среди красноватых дюн громоздились причудливые руины больших городов, торчали колючие, похожие на заморские кактусы, растения. По лиловому небу над красным песком неслись причудливых очертаний воздушные корабли, полные вооруженных солдат. Странные люди в медных шлемах, похожих на те, в которых щеголяли древние греки, бились с огромными мохнатыми пауками.

Один сюжет повторялся снова и снова. Хрупкая женская фигурка в странных одеждах среди развалин. Бледное лицо, чертами неуловимо схожее с лицом женщины с фотографии, запрокинуто к небу. Сложенные лодочкой ладони ловят лучи яркой голубой звезды на вечернем небосклоне. От картин веяло грустью… Нет — светлой печалью. Было в них горе разлуки — и радость надежды.

Оська оторвал взгляд от картин — и замер. Лось пристально смотрел на него. В глазах было спокойное любопытство.

— Нравятся? — спросил он.

Оська кивнул.

— Напрасно. Бездарная мазня.

— А… Чьи они? — спросил Оська, которому вдруг стало очень обидно за неведомого художника. Человек рисовал-рисовал, а тут его так вот — р-раз! — и припечатали: мазня… — Кто это нарисовал?

— Я, — ответил Лось.

Гримаса отвращения промелькнула на его лице. Промелькнула — и пропала, сменившись совершенно иным, непривычным на этом строгом лице, выражением.

На мгновение Оська готов был поклясться, что инженер Лось готов был заплакать.

— А что это? И — где? — спросил Оська, чтобы прогнать эти мысли.

Лось отмахнулся.

— А-а… Бред. Фантазии. Сны.

— Ваши?

— Мои…

Лось помолчал.

— Очень хотелось там побывать, Ося. Настолько, что сам придумал себе целый мир. Но это все оказалось неправдой, хотя я в нее верил… Мне потом все объяснили. Но я все равно туда попаду, так и знайте!

Он погрозил потолку кулаком.

— Куда…попадете? — спросил шепотом Оська, напуганный этим внезапным всплеском простых человеческих эмоций.

— Как — куда?

Лось смотрел растерянно. Ему приходилось объяснять сейчас совершенно очевидные вещи, и это его озадачивало. Потом чело его прояснилось.

— Решено, — сказал вдруг Лось, словно продолжая некий давным-давно начатый разговор. — А ну-ка…

Он вскочил, схватил со стола тяжелый телефонный аппарат, крутанул рукоятку и потребовал у телефонистки связи с какой-то верфью. Пока шло соединение, Лось в нетерпении мерил комнату шагами, не выпуская из рук телефона и чудом не запутавшись в длинном проводе. Когда на другом конце линии ответили, он закричал в трубку:

— Алло! Алло! Цандер? Цандер, это Лось. Лось! Да… Цандер, немедленно организуйте мне гостевой пропуск на стапель. Диктую: фамилия Андреев, зовут Осип… Отчества не знаю, зачем оно вам? Из ремесленного училища. Будет со мной. Экскурсия, да, да… Но! Кадр ценный, если сработаемся, останется с нами. Пришлите машину. Да, как обычно. Сейчас, конечно!..

Повесил трубку. Обернулся к Оське. Тот замер, забыв проглотить чай, и широко распахнул глаза, словно чувствовал, что именно сейчас и решилась его, Осипа Андреева, судьба.

Лось неожиданно подмигнул хитрым голубым глазом.

— Прокатимся? — предложил.

Оська кивнул.

Долго ехали на казенной машине. Лось всю дорогу молчал. В стекле отражался его бледный профиль. Черты лица были болезненно-заострившиеся, словно у смертельно больного человека. Наконец остановились на окраине, в промышленной зоне, у огромного приземистого эллинга. Эллинг был из тех, в которых строят или содержат потом цеппелины, только очень, очень большой — таких Оська еще не видел. У ворот стоял красноармеец с винтовкой; штык был примкнут. Смотрел боец строго, но Лось назвал фамилии, показал бумаги, и тот козырнул, пропуская.