Ближайшие соседи — Боб, который был таксистом и кокни, чей дом находился рядом с их домом, и я, живший по другую сторону, — да и все в округе привыкли слышать их, сидя в своих садиках. Вальтер обычно отвечал, что да, он уже собирается. Или — что нет, как-нибудь потом. С неподражаемым водевильным лукавством Молли — по-прежнему продолжая напевать — обещала ему показать тогда свою татуировку.

— …and I’ll show you…

— Yes, yes, yes! — кричал тогда Вальтер.

И слышались беготня, хлопанье дверей. А потом — оглушающая тишина.

С тех пор прошло уже двадцать семь или двадцать восемь лет. Молли и Вальтер давно поженились, им обоим за сорок, а песенка об алтаре превратилась в талисман, сияние которого снова и снова возвращало им то, что в прошлом было их будущим — нетронутость надежды.

Шло время. Ушли многие соседи — из своих домов или из жизни; пришли другие. Светлокожие, темнокожие. Расисты говорили:

— Конечно я не расист, но все-таки…

Но слова их ничего не меняли. Улица оставалась — и остается — все той же. Обычная улица на окраине Лондона. Здесь в садиках домов и вдоль тротуаров растут деревья, на которых живут птицы. Это не так уж плохо. Здесь живет сова — только одна, — которая летает и тихонько ухает только над этой улицей. Так уж ей нравится. Здесь живут коты. Отчаянные, они ловко уворачиваются от машин. Хотя что им терять: у английских котов девять жизней, а не жалкие семь. Но самое главное для меня на нашей улице, хотя и не всегда радующее, — это ее дети.

Именно они каким-то загадочным образом делают улицу такой, какая она есть. Всегда ли одни и те же? А как они уедут, если каждый день должны заново возрождать ее? Итак, как я уже сказал, прошло время. Много времени. Одни соседи уходили, приходили другие. Все реже было радостное щебетанье птичек — и точно так же все реже звучал напевный призыв Молли (я понимал это, только услышав его снова: он отдавался забытым эхом), а потом и совсем угас. Такая штука жизнь. К тому же Вальтер начал прихрамывать, и почти сразу на обе ноги. А потом его организм начал отказывать и слабеть (я бы сказал, совсем разладился), и все внутри у него болело просто все! — (мы знали это от Молли). Но Вальтер не жаловался, он улыбался, и ложился в больницу, и возвращался из больницы. А однажды он вернулся, ковыляя на костылях, а потом настал день, когда Вальтер вернулся в кресле на колесиках. И Молли, толкая кресло перед собой, стала каждый день гулять с ним взад и вперед по улице. А потом Вальтеру надо было ездить в больницу, где ему делали уколы и облучали волшебными лучами, и Молли отвозила и привозила его на стареньком, но еще крепком фордике, а иногда его отвозил Боб на своем такси; и настал день, когда Вальтер не мог ехать даже сидя, и тогда стала приезжать «скорая». И на ее крыше вертелись яркие огни. Это производило ошеломляющее впечатление. А потом, поскольку «скорой» приходилось увозить Вальтера все чаще и ей негде было припарковаться из-за стоящих вдоль улицы машин, из мэрии, или из больницы, или откуда-то еще, прислали нескольких человек со специальным красящим аппаратом, или как там называется это приспособление, и они в один миг жирной линией обвели на земле большой прямоугольник, а внутри его нарисовали — очень красиво — кресло на колесиках и сидящего в нем инвалида.

С тех пор прошло почти три месяца. Началась весна. Вальтер говорил, что изображение похоже на него. Он был доволен.

И именно тогда — надо же, как устроена жизнь, — он умер.

А на земле остался нарисованный силуэт. Белый, похожий на обведенный мелом силуэт покойника — такие иногда рисуют полицейские в кино. И никто уже не ставил машину в этом месте. «Скорая» — потому что уже стало незачем; те, кто был не с этой улицы, — потому что думали, вдруг приедет «скорая»; а свои — потому что хотели выразить сочувствие Молли, не лишая ее зиявшего одиночеством пространства (по крайней мере, столько времени, сколько ей будет нужно).

Проходя по тротуару мимо, я говорил Вальтеру «прощай». Этот прямоугольник был для меня все равно что могила, знак тихой утраты. Я никогда не осмеливался ступать на него. Другие соседи — нет, они спокойно перешагивали через это напоминание, если им было нужно. Словно это вполне естественно. «Вполне естественно» у меня вырвалось. Я не больше других переживал смерть Вальтера (я не хочу даже вспоминать незамысловатую эпитафию, которую кокни Боб, сам того не понимая, посвятил Вальтеру, когда мы впервые заговорили с ним об этом). Просто я переживал эту смерть на испанский лад. Для англичан смерть — нечто вполне естественное. Она здесь, рядом. Для нас смерть — в вечности. Где-то там.

Другими словами, смерть, всегда живущая в жизни, а точнее, жизнь, постепенно умирающая вместе со смертью.

А посередине, где просторно, как в небе, умещается все остальное — от черного юмора до мистики.

Прощай, Вальтер, по-прежнему повторял я ему, проходя мимо. Днем и вечером. Когда светило солнце и когда шел дождь. Хотя, когда светило солнце, это звучало грустнее, чем когда шел дождь. И я привык смотреть на его силуэт из своей комнаты, сидя у окна. Иногда он серебрился в лунном свете. Глядя на него, я успокаивался. Но вот что случилось ровно два дня назад. Позавчера поздно вечером.

Я смотрел на силуэт, сидя у окна в своей комнате. Было так покойно смотреть на него в полутьме. А кроме того, этот покой — почему бы не признаться — навевал сон. К «могиле» подошел маленький мальчик. Я вздрогнул от звука его голоса:

— Yes, yes, yes! — сказал он.

В возбуждении он почти выкрикнул это, обращаясь к другому мальчику, который стоял посреди улицы, положив руки на руль велосипеда; ногами — расставив их по обе стороны велосипеда — он едва доставал до земли. И чуть погодя этот второй мальчик сказал:

— Well.

Только одно слово — «well». И, поставив ноги на педали, он уехал. Растаял как тень.

И тогда первый мальчик подошел к начерченному на земле прямоугольнику и медленно ступил в его пространство. Он внимательно разглядывал силуэт. Под мышкой у мальчика была коробка, похожая на коробку из-под обуви. Он уселся на землю и, открыв коробку, вытащил оттуда мелки. Разноцветные. И начал рисовать, раскрашивая и прорисовывая лицо силуэта. Вальтер говорил, что изображение похоже на него, и я всегда знал (внутренне вздрагивая), что он говорит правду. Мальчик делал эту правду более очевидной. Он подкрасил тут, подправил там… Вальтер улыбался. На кого он смотрел? Не знаю, но я улыбался ему в ответ. А потом мальчик начал приподнимать кресло (тень инвалида помогала ему, тоже постепенно приподнимаясь), пока оно не встало на колесики. Подталкивая, мальчик выкатил кресло из очерченного на земле прямоугольника и повез Вальтера, теряясь вдали улицы. Быстро, еще быстрее, почти бегом. Мне кажется (кажется), что Вальтер заливался смехом.