– Ничего себе. Из четырех экзаменов только одна четверка? Это что ж творится-то?

– Вот тебе и что творится, иди готовься.

На крыше было жарко. Даже на высоте пятого этажа ветерок нисколько не спасал. Пришлось прятаться в тень вентиляционной трубы. История России, раскаленное послеполуденное солнце и тени голубей, улетающие в обрыв за границей крыши. Наша современная история… обрыв эпохи и призраки надежды на времена лучшие. Впрочем, и они таяли, исчезали с каждым непонятным днем невнятного десятилетия под сенью цифры девять. Девять-пять – иду стрелять; девять-шесть – кого бы съесть, девять-семь – труба совсем. Девяносто седьмой наступит только через полгода – год моих надежд на бесплатное студенческое место. Нужно стараться. Я проглатываю историю целыми эпохами, которые прочно оседают в уме, ночью мне снятся цари и даты.

На следующий день мы едем с отцом в институт. Занятия уже закончились. Стоим и ждем. Должен подойти бывший отцовский коллега Шабалин.

– Устроился вовремя, ушел из школы. Там его один ненормальный ученик палкой бил, – как бы себе рассказывал отец. – Но ничего, аспирантура, вуз. Мне ведь тоже предлагали на кафедре остаться, а я в деревню уехал. Директором школы стал. Но не мое это – ответственность, хозяйство. Мое это язык, дети, знания. Не вздумай ему ляпнуть, что я только сказал.

– Да что я, пап, как ты себе это представляешь? «Правда, что вас били ученики палкой? Вам нравилось?».

И мы посмеялись.

Отец был в легких летних брюках с накладными карманами и сандалиях. По его внешнему виду сразу можно было безошибочно определить – перед вами учитель: очки, ранняя седина (весь в него, «серебряным» стал уже в двадцать пять), какие-то особые плавные движения, которые вырабатываются, когда не одно десятилетие мелом выводишь на доске буквы. Чехов, когда создавал своего «Человека в футляре», очень тонко, ювелирной техникой написал портрет моего отца. Он разве что не закрывался от мира темными очками и пальто в любую погоду. В размеренной жизни были книги, много книг: в шкафах, заботливо расставленные по тематике. После работы он первым делом задумчиво ужинал, а потом погружался в чтение до самой ночи. Только по выходным дням выходил в одиночку на прогулку по городу. Иногда покупал себе какую-нибудь безделицу – одеколон или недорогие часы, на другие у него не было средств, а часы он очень любил. Каждый вечер доставал их из коробки и перед сном выставлял точное время. Иногда он по-тихому уходил за черту, где высокий градус сжигал реальность. В такие дни он становился размякшим и уходил в музыку и сон. Потом так же тихо, хотя и мучительно, возвращался – в мир, в жизнь, в работу, в языки и книги.

В тот день один из карманов у него заметно оттопыривался. Когда к нам подошел Шабалин, то как-то странно и, мне показалось, испуганно посмотрел на меня, а потом выдавил из себя: «Александр Юрьевич, отойдем?». Общались они не очень долго. Отец вернулся уже через пять минут с заметно похудевшим карманом и с потухшим взглядом. Такой всегда бывает у человека, когда он делает то, что в душе ненавидит и не прощает другим, а стало быть, и себе.

Мы шли к трамвайной остановке, и тогда я первым прервал молчание:

– А к чему это все было? Я же все понимаю. Я же готов, меня ночью разбуди, я отвечу без запинки на любой вопрос из билета. Меня невозможно просто срезать

– - Это ты так думаешь. В жизни еще насмотришься, – отрезал отец. – И давай всё – тема закрыта. Ты ничего не видел, и сделаешь перед матерью вид, что ни о чем не догадался. Договорились?

Я кивнул.

На следующее утро был экзамен. Билет попался удачно. Я за какие-то десять минут исписал обе стороны стандартного листа и приготовился отвечать. Рядом сидел верзила Тохтамышев: в школе он учился в параллельном классе. В общем-то, был стандартным крепким и недалеким парнем, родители которого делали небольшой бизнес на продаже автозапчастей в небольшом магазинчике. Время было благосклонно к этой касте: родители платили «крыше», а еще за настоящее и будущее Тохтамышева. Он это понимал и был уверен в своем сегодня и завтра, так же как и в новеньком «Форде», который последние месяцы дожидался его совершеннолетия.

Тохтамышев зашел в аудиторию на минуту позже меня, подмигнул и кивнул головой. Я ответил тем же. Он сел за стол передо мной и написал на листке два предложения. Потом пошел отвечать. Через десять секунд с оценкой «отлично» он уже вышел из экзаменационной комнаты. Следом пошел я и ответил все на зубок, получив вполне заслуженно свою пятерку. История была последней. Я стоял возле стенда с вывешенными баллами и смотрел на свои две пятерки и две четверки. Чертова лишняя запятая, из-за нее мне снизили балл по литературе. Впрочем, была ли она? Меня терзали сомнения. Историк был единственный, с кем родители почему-то решили подстраховаться. Все остальные экзамены я сдал чисто. Впрочем, для того, чтобы гадать и теряться в догадках оставалось не так много времени. Уже после обеда всех собирают в зале, где должны озвучить решение приемной комиссии. Через час на входе в институт я увидел мать. Она была в нарядной блузке и с букетом цветов:

– Ну как?

– - Историю сдал. Пять.

– Молодец. А что говорят? Какой проходной балл?

– Честно, не знаю. Почему-то тайна. Говорят, что объявят вместе с результатами.

Мы заняли места в актовом зале. С застывшей улыбкой я услышал свои фамилию, имя и отчество и окончательный диагноз всей подготовки. «В зачислении отказать».

Мы так же, как и день назад, с отцом шли к остановке, говорить не хотелось. Мама плакала, и мне было ее очень жаль. В действительности даже преподаватели-старожилы в институте перешептывались, что балл завышен искусственно, что реальный так и есть 17, просто платников негласно решили взять на бюджетные места по договору разовой спонсорской помощи вузу. И мне неожиданно стало все равно. Мать что-то говорила про то, что нужно с осени пойти на курсы, год до армии в запасе есть, что следующей весной надо опять идти и поступать, брать штурмом эту крепость. Я обнял маму, поцеловал во влажную щеку и сказал:

– Нет, это просто не мое. Незачем разбивать лоб о двери, которые не открываются. Поищем другую специальность и другой институт. А теперь поехали домой. Я ужасно устал и хочу уже просто спокойно выспаться.

Утреннее пробуждение было быстрым. Меня будила мама и что-то говорила. Через несколько секунд стал ясен смысл слов: «Иди послушай, вдруг это для тебя рассказывают?»

По радио госуниверситет объявлял о наборе на факультет журналистики. Прием документов уже шел и заканчивался через два дня. Я загорелся желанием учиться именно на этом факультете. Резко. Бескомпромиссно.

– Мама, мы едем. Только не начинай меня отговаривать? Где та газета с заметкой. Помнишь, я писал еще год назад в «Местную хронику» про конкурс гитаристов?

– Да вот она, храню же. Только этого, наверное, мало. Там же творческий конкурс, понимаешь? Это же сложно. Плюс это заочное отделение, оно от армии тебя не спасет.

– А и не надо. Будь что будет. В армии тоже служить кто-то должен. Не всем же в психбольницах валяться? Сумасшедшие по улицам бегают, мест не хватает, все вояки позанимали.

– Страшные вещи ты говоришь, сын, страшные.

– Да не нужно раньше времени поднимать панику. Давай я сначала поступлю. И я придумал, для творческого конкурса к статье подойдут и стихи. Мне только нужна печатная машинка. Можно же в школе у вас в приемной посидеть, все равно каникулы, нет никого.

– Я договорюсь. Придешь утром и давай брать билеты на автобус. Я позвоню подруге Любе. Остановимся у них.

Смешно сказать, но под щелчки печатной машинки, я осознал – я впервые уезжаю куда-то за пределы родного края и не по хорошо знакомому маршруту в Полевое, куда уже больше никогда не поеду. Потом шелест собранных в стопку листьев со столбиками стихов обернулся шорохом автобусных колес, который вырвал меня из сна в четырехчасовой поездке. Столбики стихов скоро растворились в коридорах университета и обернулись стройными рядами баллов.