Что таится за таким внешне непривычным, но и несложным выражением, как "допредикативная очевидность"? Ответить на это легко: самоимманентность сознания. Труднее это понять, и гораздо труднее пережить. Новый факт всегда требует нового метода; здесь же речь идет даже не о методе, а просто о бесконечной открытости, бесконечной тишине и бесконечном изумлении, стало быть, о трех равномощных типах бесконечности, давно переставших быть философским переживанием и даже как будто изгнанных из философии по обвинению в тяжком грехе "поэтичности". Времена изменились, и если раньше философия, как утверждали Платон, Аристотель и Плотин, начиналась с изумления, то теперь она (в лучшем случае) кончается на изумлении. "Допредикативная очевидность" — не проблема, не знание, не понятие, не объект исследования; она — состояние, единственные предикаты которого суть: открытость, тишина, изумление.

Логика его описания — вероятностная и статистическая. Необходимо с самого же начала оговорить несоизмеримость средств описания и факта переживания; между ними нет взаимно–однозначного отношения, и единственным оправданием описания может быть лишь метасловесная коррекция слов на уровне адекватного дословесного восприятия. Будем помнить: слова суть средства, и сколь бы косноязычными они ни были, все же, глядя сквозь них, можно хоть в какой–то степени провидеть описуемое.

Самое первое и самое существенное то, что здесь в буквальном и фигуральном смысле не за что ухватиться. Со(знание) [16] может быть уподоблено системе осей кристалла в маточном растворе, при условии, что выкристаллизоваться в состоянии решительно "всё". О пустоте, поэтому, не может быть и речи: во–первых, потому, что пустота уже предикативна и, во–вторых, потому, что переживается не пустота, а именно "всё", данное, однако, в модальности не вещественности, а чистой потенциальности. Пустота сама заключена в скобки, и это значит: пустыми могут быть знания, сознание — никогда; здесь потому и не за что ухватиться, что отсутствует всякое "что" и наличествует только "как". Раздвинуты грани времен; время, в точном шекспировском образе, словно бы "сорвалось с петель" и снесло тактовые черты, отделяющие прошлое от будущего; память, история, природа, культура, быт во всей бесконечной полноте их бывших и будущих, реальных и возможных свершений стянулись как бы в единственную воронку первозданных потенций в ожидании своего звездного часа. Для того, чтобы составить хоть сколько–нибудь отчетливое представление о переживаемом, надо представить себе нечто еще–не–реализованное и, значит, возможное (скажем, еще–не–произнесенное слово или еще–не–принятое решение), и затем возвести это нечто в степень бесконечности, т. е. в степень "всё" плюс "нечто". Учтем при этом, что ракурс самого наблюдения дан не проспективно, а респективно; путь редукции ведет от уже–свершившегося к еще–не–свершенному, от "больше" к "меньше" и дальше к "нулю" модуса всякой актуальности. Со(знание) — чистое проективное поле абсолютного пленума потенций, где еще нет ничего и где уже будет всё, даже то, о чем оно, будучи в нередуцированной форме, и не подозревает. Отдаленное представление об этом дает "Ars Magna" Луллия и связанные с ней космологические интуиции Бруно и аритмологические проекты Лейбница. Со(знание) — чистый алфавит, самопорождающий всю трансфинитную совокупность возможной комбинаторики букв, помыслов, свершений. Такова его предельно общая "формализованная" характеристика. Отвлекаясь теперь от общего и ища частные структуры, можно обнаружить здесь поток интенций, который "овременяется" всякий раз в зависимости от направленности на ту или иную группу потенций. Этот бесконечный смысловой горизонт означен тональностью не неподвижного бытия элеатов, а сплошного гераклитического становления. Со(знание) непрерывно функционирует, нарушая себетождественность и раскрывая скобки, отделяющие его от конкретной предметности; математически выражаясь, оно есть универсальная пропозициональная функция всех возможных предметных классов, некое ф(х), где ф символизирует чистое "со", а х включает (актуально или потенциально) всю полноту знаний. "Со" — чистая функция, но, как функция, оно не покоится в самоотсутствии парменидовского небытия, а именно функционирует, переходя таким образом, в зону чистых восприятий и устанавливая через них контакт с "исключенным" миром. Но мир потому и был "исключен", что обременял сознание просто знаниями, добытыми через органы чувств в непосредственном опыте или опосредованно унаследованными через традиции, умственные стереотипы и т. д. и не пропущенными сквозь фильтр самосознания; знания эти оказывались просто "идолами", приживающимися в словах, понятиях, терминах, гипотезах, теориях, мировоззрениях и, наконец, делах. Таким образом, еще задолго до того, как сознание решилось на редукцию и стало заключать знания "в скобки", оно само было отредуцировано и заскоблено знаниями. Со(знание) явилось лишь запоздалой и ответной реакцией на (со)знание, и в этом смысле правомерность редукции обусловлена не только логически, но и исторически. Разница в том, что если знания, элиминировав сознание, и не думали (как оказалось) обрести его или дать ему возможность самому обрести их (от этого — как мы уже слышали — бывает мигрень), то сознание потому и исключает знания, чтобы вновь впустить их в себя, уже не по протекции диплома и всяческих лауреатств, а единственно путем крещения и благословления их в купели чистого и универсального смысла.

Смысл ищет самоосмысления и не может найти его в себетождественности. Со(знание), чтобы избежать замкнутого круга самоотрицания, расключает скобки и устремляется к собственным потенциям. Практически этот процесс переживается на каких угодно парадигмах; можно, к примеру, выбрать некое историческое событие и, безотносительно к сроку давности (срок пока пребывает в скобках), вполне отчетливо переживать, на нем сенсационные парадоксы теории относительности и квантовой механики, которые, в свою очередь, пока ограничены запретом редукции, но как чистые потенции, имеющие некогда реализоваться в сознаниях Эйнштейна или Гейзенберга, коренятся именно здесь. Возьмем какое–либо событие из римской истории, например, переход Цезаря через Рубикон. Все, что мы знаем об этом из исторических источников, принадлежит к нередуцированному (со)знанию и, следовательно, подлежит временному исключению. Из полноты чистых возможностей редуцированного со(знания) выделяется соответствующая интенция и тотчас же образует локальное тематическое поле. Иначе говоря, на универсальном горизонте всех возможностей образуется частный и суженный горизонт группы возможностей, изоморфных специфике выбранной конкретной парадигмы. Поскольку речь идет о сфере именно возможностей, переживание события оказывается переживанием возможного события (еще–не–свершенного), и переход Цезаря через Рубикон переживается не post factum, a ante factum, собственно до самого перехода. Теперь отметим еще следующее: если post factum переход был совершен именно Цезарем, то значит и ante factum он составлял содержание именно его сознания. Специфический горизонт события, таким образом, не только сужается до самого события, но и персонифицируется в конкретном историческом сознании. В реальности картина выстраивается в следующую схему: Цезарь до перехода, Цезарь в переходе, Цезарь после перехода. Редуцированный коррелят этой схемы имеет дело только с первым ее звеном. Перехода пока нет; он, стало быть, еще должен свершиться (или не свершиться!); это конкретное переживание, бывшее исторически фактом сознания Цезаря, становится теперь фактом редуцированного со(знания), которое еще не знает исхода и колеблется принять решение: перейти (это чревато своротом всемирной истории) или не перейти (это также чревато аналогичным своротом). Исторически оба факта отделены друг от друга двумя тысячелетиями; в редуцированном виде (эйдосе) они вполне "современны" и не прости "современны", а идентичны. Ибо под режимом редукции исключены конкретные исторические сознания, пережившие тогда и переживающие теперь событие. "Тогда" и "теперь" — характеристики, пребывающие в скобках; вне скобок остается одно: потенциальный горизонт еще–не–свершенного поступка, функционирующий в sui generis анонимном сознании, которое со временем персонифицируется в сознание Цезаря (alea jacta est!), a спустя два тысячелетия балластом неосознанной эрудиции возникает в сознании историка. Балласт — отчужденный параграф из учебника римской истории, наспех заучиваемый школьником и проносимый через всю жизнь в качестве трофея, отвоеванного у собственной непричастности и глубокого равнодушия к "по ком–то звонящему колоколу". Устраняя этот балласт и интендируя событие из глубин бесконечного сознания, медитант не только переживает его в модусе "оно само", но и разрывает замкнутую, эмпирически эгоцентричную монаду собственной отчужденности в акте живого и личного приобщения к смыслу человеческой истории. Историк, по меткому выражению Фридриха Шлегеля, становится "пророком, глядящим вспять", и вместо докучливого набора талантливых и бесталанных "интерпретаций", оперирующих историческими фактами в угоду произвольно сконструированной "точке зрения", взору предстает пережитая самоданность истории, ставшая фактом личной биографии.