Он в полной мере сознавал это сам и даже странным образом предугадал в некотором роде "маршрут" своего наказания. "Европе понадобится открыть еще одну Сибирь, чтобы сослать туда виновника этой затеи с переоценкой всех ценностей" (Г. Брандесу от 13. 9. 1888. Вr., 8, 420). Либеральный конец XIX века обеспечил его пенсией и возможностью издавать за свой счет собственные книги; богемный покуда нигилизм с богемной щедростью отнесся к безумному человеку, зажегшему средь бела дня фонарь, чтобы настичь бродящий по Европе призрак нигилизма. Государственный нигилизм XX века уже не шутил; переоценка всех ценностей оборачивалась государственным преступлением. Он еще раз предугадал и это; каким-то жутким предостережением и поведенческой инструкцией ворвался его крик в ближайшее будущее, адресуясь не рожденным еще родственным душам: "Друзья мои, нынче впору уже на четвереньках ползать в этом "государстве" и реветь как осел: надо внушать заразе, что ты осел, — единственное средство избежать вируса этого безумия" (KSA, 13, 112).

Да, совратитель — хуже того: провокатор, экстремист, террорист мысли. Давайте подумаем, что бы можно было еще прибавить к сказанному, и заведомо утешим себя сознанием, что все это так и есть на деле. Мысль, исповедующая комфорт, поклоняющаяся комфорту, жаждущая комфорта, — мысль, стоящая навытяжку перед начальственными идеалами "мира, прогресса и культуры" с дисциплинарной установкой "не рассуждать", — эта мысль никогда не в состоянии будет примириться с нарушителями ее благополучия. Обычным уголовным преступником предстанет ей Родион Раскольников и мироненавистником — Фридрих Ницше. Это мы должны понять прежде всего — прежде чем вознамеримся оценивать ницшевскую философию и определять се место в культуре. Еще раз: совратитель и ненавистник — там, где разыгрывается ханжеский спектакль идеологических ангажементов; пока мысль не освободилась от опеки "коллективного разума" и "общеобязательности" и не зажила собственной непредсказуемой жизнью; пока мысль не отрезала себя от пуповины профессиональной условности и отчужденности и не восчувствовала себя реальной участницей драмы человеческого существования; пока мысль не очнулась от гипноза псевдообъективной бесстрастности и не стала мыслить "на разрыв аорты»; пока мысль не вспомнила своего первородства и не осознала, что смысл ее не в "доказательствах", а в "музыкальности", короче, пока мысль не постигла, что "дело не в блуждающей почке, а в жизни и смерти", — ей нечего делать с Ницше, все равно — спецхрановым или многотиражным. Или еще раз то же самое — словами самого Ницше: "Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество — но как безмятежно покоятся все вещи в этом свете! как легко дышится! сколь многое чувствуешьнижесебя! — Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании, всего, что до сих пор было гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы… Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества и строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя… Я не отвергаю идеалов, я только надеваю перед ними перчатки… Nitimur in vetitum (мы склонны к запретному): этим знамением некогда победит моя философия, ибо до сих пор основательно запрещалась только истина" (KSA 6, 258–259). Будем же помнить: Ницше — это тоисключение, которое никогда и ни при каких обстоятельствах не может статьправилом; оттого и выглядит "ницшеанство" любого рода на фоне великого страстотерпца всего лишь жалким обезьянничанием и потугами "морских свинок" раздуться до "бестии". Он — неповторим и неподражаем: трагический воитель познания, настроивший свою мысль на режим радикализма и катастрофизма и додумавшийся-таки до сумасшествия и смерти. Он еще и еще раз неподражаем: в каждой клетке его мысли бьется все его существо, и подражать этой мысли при совершенной разности фактур личности и судьбы, значило бы глумиться прежде всего над собственной мыслью. Урок его прост и головокружителен: до того прост, что умещается в нескольких словах, и до того головокружителен, что может (должен!) стоить жизни. Я нахожу для этого урока совершенную формулировочную параллель: бессмертное двустишие Иоганнеса Шефлера, поэта-мистика XVII века, прозванного силезским ангелом: "Das Kreuz auf Golgatha kann dich nicht von dem Bosen, wo es nicht auch in dir aufgericht't, erlosen", т. е.: "Крест на Голгофе не может спасти тебя от зла, если он не будет воздвигнут и в тебе самом". Именно эту заповедь и решал всю жизнь — всей своей жизнью — Фридрих Ницше; необычными (словно есть и обычные) оказались лишь пути решения. Впрочем, и сама необычность в его случае предстала чересчур уж необычной. Случилось так, что юноша, занявший должность профессора классической филологии Базельского университета, был посвященным древних Мистерий, которому профессорская маска должна была жечь душу и лицо. Он и содрал с себя эту маску, предпочтя респектабельной карьере бездомность и бродяжничество, — одержимый отныне одною лишь страстью: найти свою "старуху-процентщицу" и…осмелиться. Несоответствие декораций — стиль бидермейер, декорирующий трагедию Эсхила, — заставило его симулировать маскировочную патологию, поначалу как защитный прием, а потом уже и вовсе сросшуюся с жизнью; внутренний крест воздвигался в сплошных обманных маневрах фокусничества и оборотистости: внезапно высунутый язык "позитивист" на фоне "метафизико-героической" мины; северная протестантская прямолинейность, подрываемая гримасами католическо-южной изворотливости; обморочные гибриды типа: Вагнер+Бизе, Лютер+Галиани, Дюрер+парижские romanciers; азарт непрерывных самооговоров — "праведник", корчащий из себя "шута" ("Может быть я и есмь шут…" KSA 6,365), «целомудренник» прикидывающийся этаким ''бонвиваном" ("Знаю я этих прелестных вакханок…". KSA 6,306), физически и уже душевно неизлечимо больной человек, морочащий врачей ("Один врач, долго лечивший меня, как нервнобольного, сказал наконец: "Нет! больны не ваши нервы, я сам болен нервами". KSA 6,265), мученик — нужно ли об этом говорить? — уже воздвигнувший в себе крест, уже распятый на нем и все еще брызжущий ядовитой слюной на Распятого… Словом, конечно же, совратитель, каких было мало на земле, — несущий свой крест, но разыгрывающий в лицах толпу и надрывающийся от крика: «Распни Его!» Все это, однако, — не будем забывать — принадлежит к частностям конкретного пути. Но если в сокровенных тайниках воспитательского искусства найдется место и совращению, как крайне рискованному и все же при случае незаменимому средству, то опыт Фридриха Ницше окажется просто бесценным. Ибо, как никто, он учит утверждать через отрицание, принимать через отказ, любить через ненависть. "Вы еще не искали себя, когда нашли меня…" Совращение вырастает здесь до подвижничества; он совращал, отвращая, — от безликости, стадности, серости, любого рода идолопоклонства к поиску самих себя, и если путь к себе — в разрезе как личных судеб, так и судеб всей культуры — лежал через нигилизм, то надо было пройти и это страшное испытание, чтобы числиться у Господа Бога уже не "в дураках", а — в сотрудниках. (См. Седьмое дополнение)

Появление книги было отмечено резкими нападками со стороны коллег-филологов; в документальном исследовании, изданном Карлфридом Грундером (Der Streit um Nietzsches Geburt der Tragodie, hrsg. von K. Grunder. Hildesheim, 1969), собраны интересные материалы в связи с полемикой, разгоревшейся вокруг этой проблемы. Характерна язвительная критика молодого Виламовица-Меллендорфа, откликнувшегося на книгу памфлетом "Филология будущего" ("Zukunftsphilologie" — колючая параллель к вагнеровской "музыке будущего"); на первый взгляд могло бы показаться, что речь идет о чисто научном споре, осложненном к тому же ситуацией«школьного» ангажемента (из двух ведущих школ немецкой филологии Ницше представлял крыло Ричля, а Виламовиц — Отто Яна), но, по существу, дело обстояло гораздо сложнее, скажем так: меньше всего затрагивалась здесь просто филология, больше всего — мировоззрение и стиль мышления, в итоге — сама "жизненность". Как иначе понять, что резкая отповедь Виламовицу со стороны Э.Роде ("Afterphilologie"; русский перевод этого своеобразного заглавия предполагает два варианта прочтения: академический — "Псевдофилология" и маргинально-аутентичный — "Задофилология") могла удостоиться совершенно корректного ответа с разъяснением, что положения, защищаемые Роде, не имеют ничего общего с ницшевскими (в грубом опредмечивании контекста: мы-де — филологи и разберемся между собой; он же — беллетрист)?