Мартынов молча кивнул головой.

— Ну, а еще с чего бы ты начал, кроме переименования района?

— Я не знаю еще района, Алексей Петрович, его особенностей… С людей начну. С колхозных партийных организаций. С актива. Буду искать актив настоящий, не бумажный, которому колхозное дело дорого, как своя собственная жизнь. Будем принимать таких людей в партию — по мозолям на руках, а не на языке. Без рядовых коммунистов колхозные массы мы не поднимем, значит, надо начинать с коммунистов… Думаю, что на новом месте буду работать лучше. Меня жизнь многому научила в Троицке. Об одну и ту же кочку дважды не споткнусь.

— Не считай, что все уже решено, — предупредил Мартынова, прощаясь, Крылов. — Я как бы примериваю, что и как может получиться из твоих предложений, но еще не отрезал. Этот разговор пока что между нами. Никому ничего не рассказывай. Посоветуемся еще здесь на бюро. Поезжай домой и работай так, как будто никаких и намеков на твое перемещение не было и тебе предстоит трудиться в Троицке до скончания века… Медведев, если болен и отлеживается дома после выговора, пусть отлеживается. Не тревожь его до самой конференции. Времени немного уже осталось. Ты ведь не очень скучаешь без него в райкоме?

— Не очень… А вы, Алексей Петрович, все же прочитайте мои маниловские мечты о красивой жизни.

— Обиделся? Ладно, прочитаю.

— Секретарь райкома не чудотворец, и того, что сверх его сил или на что не хватает его прав, он сделать не может. Требуйте с нас, но и помогайте нам. Перед нами еще целая гора вопросов, которых мы сами не можем решить. — Мартынов вспомнил афоризм Борзова насчет крыльев и груза. — Один председатель колхоза очень верно сказал мне сегодня: крылья нам дали, а на ногах еще столько бюрократического груза, что машем, машем ими, а взлететь не можем!..

В летнюю пору Мартынов редко когда оставался дома в воскресенье. В этот день не было никаких заседаний, в райкоме его не ждали посетители, и он обычно с утра уезжал в колхозы. Но в первое после возвращения из обкома воскресенье он никуда не поехал и предложил Надежде Кирилловне погулять по окрестностям Троицка. Костыль он уже заменил палкой и ходил, лишь слегка опираясь на нее. Врачи разрешали прогулки — с отдыхом, не переутомляясь.

Взяв бутербродов на дорогу, пошли за город в поле, к верховьям Бутова лога. По рассказам Димки, уехавшего на все лето в пионерский лагерь, Мартынов знал, что это очень красивое место, но сам еще не был там ни разу.

Пыльный грейдер, изогнувшись буквой «с», поднимался на бугор. По обеим сторонам дороги расстилались неровные холмистые поля пшеницы, которая уже колосилась, гречихи, низкорослого, но густого, как щетка, проса. Туман, застилавший небо после вчерашнего дождя, разошелся, солнце припекало. В просе выстукивали свое «подь полоть» перепелки. В голубом небе парил, чуть пошевеливая крыльями, неизбежный в степном пейзаже ястреб.

— Ничего хорошего здесь не вижу, — сказала Надежда Кирилловна, вытряхивая из босоножки щебень. — Голая степь. Не туда мы пошли. Надо было идти на луг, к речке или в рощу.

— Погоди, дойдем до хорошего. Димка говорил: тут такие каньоны, как на реке Колорадо в Америке. Будто он там был!

Мартынов остановился у километрового столба с цифрой «2».

— Ну вот, он говорил: от этого столба смотрите вправо. Посмотрим, что же там вправо? Вон на гречихе какие-то кустики. Нет, то не кустики, то верхушки деревьев. Смотри, Надя! Будто из земли торчат. Вот там, вероятно, и начинается лог.

Пошли напрямик через гречиху. И вдруг, когда уже кончилось обработанное поле и они прошли еще метров тридцать по траве, перед ними у самых ног неожиданно открылась пропасть. Надежда Кирилловна даже попятилась.

— Вот это да-а! — отводя руку в сторону, удерживая Надежду Кирилловну, чтобы она не подходила к краю обрыва, сказал Мартынов. — Действительно Колорадо! Кто бы мог подумать, что, идя по степи, можно здесь наткнуться на такую штуку!

Надежда Кирилловна уже не скучала от унылого однообразия степного пейзажа, а во все глаза любовалась открывшейся перед ними картиной. В земле зияло прорытое за много лет снеговыми и дождевыми водами глубокое ущелье, которое, если смотреть снизу, со дна, показалось бы не менее мрачным, чем Дарьяльское. Не хватало только Терека. Дно ущелья было сухое, и на склонах его росли кустарники, изредка березы, дубки. От главного русла расходились в стороны извилинами отроги. Это было начало, верховье каньона. Дальше, вниз к реке, ущелье раздвигалось, переходило в широкий лог.

— Красиво, но страшно, — сказала Надежда Кирилловна. — Зимою, в метель, если собьешься с дороги, можно прямо в эту пропасть угодить!

Прошли дальше краем обрыва, ища спуска вниз. Грейдер, от которого они удалились недалеко, здесь достигал перевала. С бугра открывался вид километров на двадцать в окружности — холмистые поля, деревни, перелески.

— Между прочим, Петя, мы находимся сейчас на самой высокой точке Средне-Русской возвышенности. — Надежда Кирилловна повернула Мартынова лицом к вышке на перевале. — Вон знак. Чтоб было тебе известно. Это мне топограф один сказал.

— Замечательное место! — согласился Мартынов. — Название-то какое: «Средне-Русская возвышенность!»

В той стороне, откуда они пришли, на берегу Сейма, в редкой зелени садов, поблескивая на солнце золочеными крестами колоколен, лежал небольшой русский городок Троицк. С разными чувствами смотрели они на него. Надежда Кирилловна еще ничего не знала и просто любовалась красивым видом. А Мартынов прощался с этим земным уголком, ставшим ему за четыре года родным.

— Не так сам город наш хорош, как его окрестности, — сказала Надежда Кирилловна. — Правда, чудные окрестности? На любой вкус! Кто хочет в поле перепелок послушать, — иди вот так, как мы вышли. А на запад пойдешь — вон луг зеленый. А по ту сторону Сейма — роща, дубы столетние. Весною грачи там кричат с утра до ночи. Некоторым не нравится, как грачи кричат, даже разоряют гнезда возле дома на деревьях, а я так люблю их слушать!.. До чего же хороша наша русская природа! Скромная такая, не навязчивая. Хочешь — любуйся, если понимаешь настоящую красоту, не понимаешь — ступай мимо. Помню, девочкой еще, первый раз уехала я далеко из дому с отцом на Черное море. Два месяца мы там жили. Сначала очень нравилось и море, и цветы, и лес тамошний, пальмы, магнолии, тисы. А потом так надоело! Увидела однажды, как в Адлере возле рынка корова чесалась об пальму, — все противно стало, не могу на эти пальмы смотреть. И в тот же день, как вернулись мы домой, побежала я в наш лес. Хотя у нас уже и осень была, похолодало, с березок уже листья опадали, и дождь шел в тот день, а я все же в лес убежала и долго там сидела под дубом, слушала, как дождь шумит в листьях…

Прошли еще немного вверх, нашли пологий спуск на дно оврага. Там было прохладно и сыро. В некоторые глубокие узкие отроги ущелья никогда не заглядывало солнце, и сейчас, в начале июля, когда наверху все давно уже покрылось зеленью, дубки и березы убрались в полную листву и земля поросла травой, здесь все еще пахло ледяной сыростью. Мартынов нашел в одном таком темном ущелье лисью нору. Попробовали выкурить зверей дымом — ничего не вышло, дым не тянуло в нору. Пошли дном оврага вниз, к реке. Лог становился все шире, склоны его раздвигались, посветлело вокруг, повеяло опять полевым простором. Из высокого бурьяна, невдалеке от тропинки, взлетела со страшным шумом стая куропаток, сильно напугавших Надежду Кирилловну.

— А чтоб вас лисица съела! — закричала она, швырнув камнем вслед им.

У Сейма, в Стрелецкой слободке, попросили у одного рыбака лодку. Поплавали по реке, переправились на другой берег, в дубовую рощу. Там Мартынов развел на полянке костер. Поджарили хлеб с колбасой. Надежда Кирилловна пошла по лесу собирать землянику и грибы, а Мартынов натаскал веток, устроил себе ложе под деревом в тени.

— Да, хорошо здесь, слов нет! — сказал он, вздохнув, когда Надежда Кирилловна, вернувшись, села возле него и протянула на ладони несколько ягод земляники. — Значит, ты, Надя, степь не любишь?