Мартынов послал в обком первому секретарю письмо с просьбой назначить ему день для приезда и разговора по неотложным делам. Через несколько дней Крылов вызвал его телеграммой.

В этот приезд секретарь обкома Алексей Петрович Крылов показался Мартынову не то несколько отяжелевшим, не то каким-то более суровым и официальным, чем был он раньше. И вообще за те месяцев пять, что Мартынов не видел его, Крылов заметно постарел, как-то поблек, обрюзг. Он болел зимою, плохо было с сердцем, и врачи запретили ему временно любимый его вид отдыха — охоту и рыбную ловлю. В каком-то месте разговора Крылов поднялся из-за стола, прошел по кабинету, остановился возле календаря, посмотрел на него, пробормотал: «Суббота сегодня», — и тяжело вздохнул. В глазах его на минуту появилось выражение скуки и усталости. «Тоскует по своим озерам и лесным трущобам», — подумал Мартынов.

Но, кроме всего, Мартынов заметил, что Крылов стал каким-то успокоившимся или ищущим спокойствия.

— Мы дождались прекрасных решений по сельскому хозяйству — того, о чем мы с тобой, товарищ Мартынов, могли лишь мечтать несколько лет назад, — говорил Крылов. — Одно снижение налогов и поставок с колхозников чего стоит! Мы боялись об этом и заикнуться, а правительство и без наших ходатайств пошло на этот шаг. А какие решения о кадрах, о материальном и техническом снабжении! Ты можешь думать обо мне, что я заболел казенным оптимизмом, но, право же, у нас сейчас есть все основания смотреть на жизнь куда веселее!

— А я никогда не смотрел на жизнь мрачно, — вставил Мартынов.

— Я недоволен нашей печатью, — продолжал Крылов. — Разворачиваешь номер областной газеты — материал на три четверти критический. Там недостатки, там непорядки, там преступления. Нельзя же так односторонне освещать жизнь. Да, скажем прямо, до сентябрьского Пленума трудно было найти в деревне хорошие образцы и партийной работы, и хозяйственного руководства. Но с тех пор прошло уже немало времени. Уже есть большие сдвиги. Сейчас нам надо уже не столько бичевать недостатки, сколько утверждать то новое, хорошее, что появилось у нас!

— Я знаю по своей газетной практике, Алексей Петрович, — сказал Мартынов, — что очень трудно отделить одно от другого — бичевание недостатков от утверждения хорошего. Это взаимосвязано. Мне, например, никогда не удавалось написать статью о чем-нибудь хорошем, чтобы тут же не разозлиться на плохое.

Мартынов повел глазами по сторонам, осматривая кабинет первого секретаря обкома, в котором ему не так уж часто приходилось бывать — за время работы в Троицке всего лишь третий раз сидел он здесь. Полуспущенные голубые шелковые шторы задерживали бьющие прямо в окна солнечные лучи, мягко рассеивали свет. Огромный, чуть не на весь кабинет, толстый ковер приятно пружинил под ногами — будто почва на старом высохшем торфянике. В углу медленно, с чуть слышным тиканьем ворочался под стеклом футляра-шкафа бронзовый маятник больших часов. Тихо журчали два вентилятора: один на сейфе, другой на столе. Но кроме них, видимо, еще какие-то электрические приборы охлаждали воздух — в кабинете было прохладно, как в мраморных подземных залах московского метро… И Мартынову вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его, командира стрелковой роты, вызвали с передовой, чуть ли не прямо из боя, в штаб дивизии для нового назначения. Он побрился, почистил сапоги, подшил свежий подворотничок, но стираной гимнастерки в запасе не оказалось, и он пришел в штаб с белой от соленого пота спиной, с бурыми пятнами на рукавах от крови похороненного вчера, скончавшегося на его руках замполита. Штаб дивизии расположился в поросшей молодым дубняком балке в блиндажах, вырытых на косогоре. И тут была война, жужжали зуммеры телефонных аппаратов, офицеры с озабоченными лицами перебегали из блиндажа в блиндаж с какими-то пакетами и картами, и сюда изредка долетали снаряды тяжелой немецкой артиллерии, и несколько раз за день слышалась предупреждающая команда наблюдателей: «Во-озду-ух!» — но все же здесь было куда тише и не пахло так солдатским потом, гарью стреляных гильз, испражнениями и еще чем-то гниющим там впереди, за проволочными заграждениями, откуда подувал ветер, как пахло всем этим в окопах передовой стрелковой линии. Начальник штаба пил чай не из алюминиевой кружки или консервной банки, а из настоящего стакана с серебряным подстаканником. В блиндаже начальника связи Мартынов даже заметил под койкой прикрытую газетой эмалированную посудину специального назначения. И из наивных расспросов некоторых молодых офицеров, о том, что делается там, понял он, что кое-кто из этих щеголеватых, с безукоризненной выправкой военных имеет смутное представление о настоящем бое, настоящей войне… Этого нельзя было сказать о командире дивизии. Когда Мартынов предстал перед генералом, с первых же его слов он почувствовал, что разговаривает с человеком, который съел с солдатами не один пуд соли и видел смерть в глаза, вероятно, тысячу раз. И не мудрено. Этот генерал начинал свою армейскую службу с должности рядового стрелка на турецком фронте в первую мировую войну, был ефрейтором, унтер-офицером, командиром эскадрона в гражданскую войну, командиром полка в финскую и, наконец, на тридцатом году службы дотянул до генерала. Но и в этом чине он ежедневно не меньше трехчетырех часов проводил в частях, в окопах на передовой, чтобы не забывать солдатскую жизнь и не отрываться от нее; слышал перед собою близкие пулеметные очереди и обонял весь букет запахов обжитого в долговременной обороне бойцами переднего края — все то же, что слышал и обонял он, будучи еще ефрейтором. Видимо, генерал был не только храбрым солдатом, но и мудрым человеком и знал, что отрыв на длительное время от трудностей, которые несет на переднем крае народ, иной раз притупляет у начальника способности чутко улавливать настроение людей, обрывает те душевные нити, что незримо связывают его волю, чувства, устремления с чувствами и волей подчиненных ему рядовых бойцов.

Крылов говорил:

— Все дано нам, что мы просили и чего не просили. Теперь надо работать! Меньше разговоров, больше дела! Ваш район как-то странно лихорадит. То вы в первой пятерке по полевым работам и молоку, то вдруг окажетесь где-то на десятом или двенадцатом месте. А у вас есть все данные к тому, чтобы прочно занять первое или одно из первых мест в области. Секретарь райкома молодой, энергичный, хорошие кадры председателей колхозов — что вам, не под силу такая задача? Прости, я забываю, что ты последние месяцы не работал… Ну, как сейчас твое здоровье? С костылем все же не расстаешься?

— Здоровье ничего. Скоро и костыль брошу… А не кажется вам, Алексей Петрович, что у нас осталось еще много нерешенных вопросов по сельскому хозяйству? Я написал вот что-то вроде «Писем из деревни». Начал писать еще в больнице, а кончил вчера дома. Посмотрите. — Мартынов положил на стол перед Крыловым довольно толстую папку.

— Хорошо, почитаю на свободе. — Крылов открыл панку, полистал странички. — Много стали нам писать в последнее время. Пишут и доярки, и свинарки, и учителя, и железнодорожники, и водопроводчики. У каждого какие-то государственные предложения, советы.

— Я думаю, это хорошо, что много пишут. Одна дельная мысль в письме — и то уже ценность.

— Конечно, неплохо, что пишут. Но надо же и практическим делом заниматься… Вот у тебя — сколько это отняло рабочего времени?

— Я в больнице лежал… — напомнил Мартынов.

— Прости, забываю… Сорок восемь страниц. Это все, по-твоему, нерешенные вопросы?

Крылов захлопнул папку, отложил ее на край стола.

— Егозишь ты что-то, товарищ Мартынов. Ну чем ты недоволен? Чего тебе еще надо?.. Меньше уже надо заниматься всякими прожектами, а на той реальной основе, что создалась у нас, бороться за крутой подъем сельского хозяйства. Тот будет из нас лучшим мыслителем-философом и радетелем государства, кто сумеет получить больше молока, больше мяса, больше зерна! Вот что нам нужно сейчас для благосостояния народа! Конкретное практическое дело, а не маниловские мечты вслух о красивой жизни!