— А почему ты сам, Тихон Кондратьич, не ушел из колхоза в МТС или в город? — спросил Мартынов. — Тебе-то уж и подавно работать бы где-нибудь на производстве — специальность в руках.

— Так я же один кузнец в колхозе, Илларионыч! — ответил просто Сухоруков. — На мне там все хозяйство держится. Как мой сынишка читал книгу про индейцев: «Последний могикан». Вот и я остался один на весь укрупненный колхоз. В Ореховке кузнец помер, в Степановке бросил ковать по старости. И молодежь не обучили. Ну, уйду и я из колхоза, что ж оно получится? Все дело станет. Кто бороны в порядок приведет, прицепы к тракторам поделает, жнейки отремонтирует? Кто Грише Зубенко колесо ошинует, лошадей перекует? Ручка на веялке у баб отломится — и то некому починить. Уйду я — весь колхоз из-за меня пострадает. Нет уж, видно, мне в колхозной кузне и век свековать.

— А рука?

— Рука заживет. Доктор обещается, что через месяц будет как новая. Это я не в кузне покалечился, плотники угостили меня. Помогал им стропила на крышу поднять, а они не удержали бревно — и по руке. Раньше не ушел из колхоза, а теперь и вовсе не к чему уходить, — продолжал Сухоруков. — Мы было сойдемся — я, Зубенко, Ксения Панкратова, еще такие колхозники, которые работали, не бросали, — и разговариваем промеж собою: нет, все же в дураках останемся не мы, а те, что над нами насмехаются! Не может быть, чтоб допустили наш колхоз до развалу!.. Я тебе скажу, Илларионыч, как ни худо было, а колхоз мы не ругали. Такого сомнения не было в народе, что, мол, колхоз — это неправильно, ничего не выйдет, надо к единоличной жизни повернуть. Об этом не жалели, что сошлись в колхоз. Но за непорядки ругались последними словами! И своих правленцев ругали, и вам, районным руководителям, доставалось, и повыше кой-кому.

— Ругали поделом, но почему же молчали столько времени, не обращались в райком? Директору МТС рассказали все, а ко мне не обращались. Ну вот ты хотя бы. Почему не закрыл на день свою кузницу и не приехал в Троицк? Не рассказал вот это все, что здесь я от тебя узнал?..

Кузнец смущенно почесал затылок.

— Разве там у вас, в райкоме, как пустят тебя в кабинет на десять минут, перескажешь все? То заседания у вас, то телефоны, такая суета. Тут мы уж сколько времени вместе лежим, никто не мешает, целую неделю рассказываю тебе про наш колхоз, и то еще не все рассказал… Знаешь, Илларионыч, — махнул он рукой, — мы столько повидали у себя уполномоченных, таких, что дальше правления носа не казали и ни с кем, кроме председателя, не разговаривали, что уже не всем начальникам верили. Про тебя поначалу хороший было слух прошел в народе. А вот за этого нового председателя, за Бывалых, очень мы были недовольны на райком! Тут ты, можно сказать, сам себе подорвал авторитет. В такой пострадавший колхоз дали такого никчемного человека! Бюрократ бюрократом, и уши холодные! Думаем: не иначе товарищ Мартынов с этим Бывалых приятели. Ну, и куда ж жаловаться?..

Мартынов даже задвигал плечами и головой на подушке — так ему захотелось встать. Он начал объяснять кузнецу «стратегию» райкома (сколько раз уж объяснял он ее многим людям!), почему среди других посланцев из партактива оказались и такие типы, как Бывалых.

— Надо было проверить их на деле! А за Руденко колхозники нас не ругают. За Грибова не ругают. Какой он мне приятель, этот Бывалых?..

— А не слишком ли горячо жестикулируете, товарищ секретарь? — послышался женский голос. — Может, попробовали бы еще пошагать по палате?

За окном стояла Надежда Кирилловна, положив подбородок на нижний переплет рамы. Она, вероятно, поднялась на цыпочки — подбородок смешно выдался вперед, нос задрался кверху.

— А, Надя! Заходи.

— Я на минутку. Димка не забегал?

— Утром был.

— Он после школы пошел с ребятами ловить рыбу на Сейм. Был у меня в саду, сказал, что на обратном пути зайдет за мной, и не зашел. Уже темно, а нет его. Беспокоюсь.

— Значит, хорошо клюет. Задержался.

И лишь только Надежда Кирилловна успела отойти от окна, чтоб пройти к мужу в палату через приемную, на подоконник, подброшенная снизу на веревочке, шлепнулась порядочная низка окуней, по стенке заскреблось, показалась взлохмаченная, без кепки, голова мальчика, а через секунду и сам он уже сидел на подоконнике. Его путь в палату оказался короче, и, когда вошла мать в накинутом на плечи халате, Димка с кузнецом, сидя на корточках посреди комнаты, уже пересчитывали окуней на кукане.

— О! Земля треснула, и чертик выскочил! Он уже здесь! А вот за то, что ты ходишь сюда без халата, тебе, Димка, когда-нибудь влетит от врача.

— …двадцать один, двадцать два, двадцать три. И вот этого бубырика можно присчитать. Здорово клевало! Никогда в жизни еще так не клевало!.. Мама! А для чего надевают халат? Если я принес на себе каких-нибудь микробов, то разве они не вылезут из-под халата? Я же весь не закроюсь, все равно щелки останутся. Это не от заразы, а так. Лишь бы что-нибудь белое было на плечах. Ну, накинь на меня папино полотенце.

— Рассуждение вполне реалистическое, — удовлетворенно кивнул Мартынов. — Не будет формалистом, когда вырастет.

— Тоже мне борцы с формализмом! Да еще рыбой напачкал на полу.

— Ничего улов, — сказал Тихон Кондратьевич. — Килограмма два будет. Были бы у меня обе руки справные, мы бы сейчас с тобой, парень, выпросили на кухне чугунок, развели в саду костер и такой полевой ушицы сварили бы из свежачка!..

— Вот больные! Начнут еще тут кухарить. Хотите ухи — я вам дома сварю и принесу.

— Не откажемся, — сказал Мартынов. — Нас здесь ухой не кормят. Только лаврового листику побольше и перцу.

— Да уж знаю, как уху варят. Ну, Димка пришел, тогда я посижу здесь немного. — Надежда Кирилловна уселась в кресло. — А ты беги домой. Нечего до полуночи шататься. Экзамены на носу, сидел бы больше за учебниками. Ужинайте с тетей и ложитесь спать.

— Боюсь, Димка, — сказал, улыбаясь, Мартынов, — что наша веселая и деятельная мать станет под старость ворчливой.

— Тоже того боюсь, — вздохнул Димка.

Надежда Кирилловна рассмеялась.

— Так и мучаюсь с ними, — обернулась к Тихону Кондратьевичу. — Мужики! Вдвоем против одной женщины.

— Дочку надо еще, — сказал кузнец. — Вот и вам будет подмога.

Димка взял рыбу и тем же путем, через окно, выбрался из палаты. Попрощался уже со двора.

— Спокойной ночи, папа! Скажи маме, каких тебе книжек нужно, я завтра принесу.

Сухоруков пошел в соседнюю палату посидеть там до отбоя, чтобы дать мужу с женой поговорить наедине.

Надежда Кирилловна одернула простыню под Мартыновым, поправила одеяло, вынула из своих волос гребенку и причесала его. Нахолодавшие руки ее пахли какой-то душистой травой или древесным соком. Одета она была как колхозница-щеголиха на работе — в короткой, сшитой по фигуре, перехваченной в поясе стеганке, в небольших, по ноге, запыленных сапогах, в яркой, цветастой косынке, повязанной назад.

— Весна, — вздохнула она, — а ты лежишь. Какие ночи! Воздух такой густой и сладкий, хоть на хлеб его намазывай! Про соловьев уж не говорю, ты их и отсюда слышишь. Как у нас в старом саду хорошо! Никогда еще не видела такого сильного цвета на деревьях. Яблони стоят, как невесты в фате.

— Или как медсестры в операционном зале в белых халатах, — сказал Мартынов.

— Ну, сравнил! Больничные образы. Запомнилась бедному операционная! Боюсь только заморозков. Жаль, если такой цвет погибнет. Сегодня целый день развозили перегной и солому по саду в кучки. Все наготове. Прогноз опасный. Завтра не приду домой, останусь ночевать в саду в сторожке. Если потянет на мороз, будем окуривать. А саженцы мои уже оживают. Но не все принялись, на некоторых сухие почки.

— Еще рано. Отойдут.

— Скоро клубникой тебя угощу, есть уже завязь.

Надежда Кирилловна рассказала мужу о севе в колхозе «Прогресс», о последних колхозных новостях. Рассказала о своих селекционных работах в саду. Взгляд ее упал на плетеную соломенную корзиночку, стоявшую за книгами на табуретке.