Приезжает ко мне на птичник завхоз Мамченко. «Ну, смотри, Клавдия, чтоб все в порядке было. Вон берданка висит, вот тебе два патрона, вот так надо заряжать, вот за это дергать. Если будут лисы поблизости ходить — стреляй! Работай, говорит, доверяем тебе это дело. А продукция чтоб была на уровне». И не поняла я его с первого разу — про какой такой уровень он говорит! «Постараюсь, говорю, кормов только давайте побольше». Приезжает он еще дня через три. «Сколько вчера вечером сдала яиц в кладовую?» — «Двести тридцать штук». — «А сегодня сколько собрала?» — «И сегодня, говорю, около того — двести двадцать семь. Может, какая где-то не в гнезде снеслась, не нашла еще». — «Как приедет Тюлькин, отдай ему сто двадцать штук, остачу придержи пока, до особого распоряжения. Сложи в сундучок и замкни на замок». Приезжает опять через несколько дней: «Ты ж чего меня не слушаешь? Зачем все яйца сдаешь! Сказано тебе — держи на том же уровне. Сколько у Лукерьи была сдача?» Посмотрели мы тетрадку, что осталась от Крутьковой, — сто, сто десять яиц принимал от нее Тюлькин. «Вот и ты, — говорит, — около этого сдавай, на яйцо больше, на яйцо меньше. А то — в особый фонд. Разберемся потом. Что ж нам, ревизию теперь назначать, почему у Крутьковой такая была сдача, а у тебя такая? Женщина в больнице лежит, может, при смерти, а мы тут дело на нее будем заводить?»
Иду я как-то из дому на птичник селом, тем краем, за оврагом, слышу — у Милушкиных гулянка. Танцы, песни. Орут! И товарищ Чайкин там, на гитаре бренчит. И Мамченко там. Все там. Про товарища Бывалых не скажу, его голоса не слыхала. Вечером, по-темному — я уже все позапирала и спать ложилась в сторожке, — прибегает Петька Мамченкин с кошелкой. «Батя сказали, чтоб ты дала сотню яичек из особого фонда». Отсчитала ему сотню. «Батя говорили: и себе можешь взять десятка два, это тебе премия от правления». Потом на масленой у Бесфамильного собрались. Там компания побольше была. Две сотни яиц им дала и пять петушков зарубала… Поработала две недели и вижу: если на таком уровне держать, то и комсомольский билет свой потеряю тут и еще, может, чего похуже будет. Отказалась. «Не могу, говорю, работать там. У меня мама больная, возле нее надо ночью кому-то быть, не могу ночевать на птичнике». Сдала кур Надьке Филипенковой, невестке нашего бухгалтера. Не знаю, у нее теперь — на каком уровне…
— И не заявляла никому об этом? — возмутился Зеленский. — Молчала? Факты на руках — и молчала! Или, может, тебе пригрозили, чтоб молчала?
— А кому заявлять? Чайкину? Так он же с ними лег, с ними встал. Одна чашка-ложка. К товарищу Бывалых не добьешься. Пошла как-то к нему, а он меня выгнал.
— Как — выгнал?
— В правлении, когда ни заглянешь, там люди всегда, неудобно при людях рассказывать. Я пришла к нему вечером на квартиру. Он лежит на диване в полосатой пижаме, слушает патефон. «Я, говорит, на квартире не принимаю по колхозным вопросам. Я здесь отдыхаю от ваших дрязг. Приходи в правление по вторникам и четвергам от десяти до двенадцати». И прямо взял меня за руку и вывел из. комнаты. Очень был сердитый. Может, по дому взгрустнулось, жена, детишки вспомнились, в Троицк к ним захотелось, а тут я как раз не вовремя, со своим заявлением…
— Колхоз — дело общественное, тут в одиночку не украдешь, обязательно компания нужна, — объяснял Долгушину «механику» воровства колхозный кузнец Тихон Кондратьевич Сухоруков. — Это Егор Трапезников здесь целую шайку развел, когда еще был председателем. На рынок полномоченным по колхозной торговле назначил жинкиного родича Ваську Жмакова. По полгода жил в городе, и кто его там проверит, что почем продавали, ежели на базаре цены каждый день меняются? Объездчиком в поле держали пьянчугу Мишку Святкина, который за литру водки голый по селу среди бела дня пробежит. А зерно ночевало в кучах на всех токах, и сторожей не было. И шофером на машине работал Мамченкин брат родной, Степка. Люди, может, не скажут, а кабы ту машину допросить, на которой Степка ездил, она бы рассказала, сколько тонн пшенички перевезла в город на мельницу, сколько муки из той пшенички Васька Жмаков на базаре продал! А бухгалтер у нас тоже гусь хороший. Бывший снятый заведующий сберкассой, в денежную реформу дружкам-приятелям незаконно сто тысяч обменял. Пьют же сукины сыны до умопомрачения! От водки болеют, водкой лечатся, водкой все дела вершат. Один пьет с баловства, другой со страху, что рано ли, поздно придется отвечать, а третий — от стыда, ежели еще остался стыд. Сами пьют, и кого хочешь возле себя споят. Приезжал прошлым летом следователь из Троицка, так они его так накачали на прощанье, что тот и портфель с бумагами по дороге потерял.
Старик Артюхин рассказал о «методах» зажима критики.
— Про телятник ничего не известно, может, и случайно загорелось, из мужиков, может, кто заходил да бросил цигарку. А корова моя, конечно, не сама себя зарубила. А то есть еще у них такой способ — оклеветать человека. Вот тут одного колхозника у нас, Грачева, довели, что хоть в петлю лезь! Задал Грачев вопрос на отчетном собрании: для какой цели Егор Трапезников с Бесфамильным целую скирду сена не заприходовали, продать собирались или по домам развезти? А Трапезников на него: «Ты власовец, изменник родины, какое имеешь право на собрании голос поднимать?» Так и прицепилось к нему — «власовец». Создали комиссию, следствие вели. И я был в комиссии. Никаких материалов нет на Грачева. Ни в эмгэбэ, ни в военкомате. Сущая клевета! Что Грачев в плену был — это известно. Пять лет пробыл в лагерях, в немецких и американских. Это все знают. Документы есть у него от наших органов, прошел проверку. А насчет власовца сам Трапезников пустил слух: будто кто-то на фронте говорил ему, что видел Грачева у власовцев. Так они и делают! Сказал человек слово — сразу же ему кляп в рот! А не клеветой, так другим доймут. Нарядами могут донять. Есть в колхозе такие работы, что давно уже видно всем: не годятся нормы. Какой бы ни был хороший работник — и двадцати соток не натянет за день, хоть пуп тресни! И не пересматривают. Нарочно! Чтоб было чем наказывать людей за критику. Выступил на собрании — вот тебе наряд на неделю на такую работу, где ноль без палочки получишь.
Доярка Зайцева, которую Долгушин встретил еще раз в селе, когда они с Зеленским шли из мастерских к конторе, говорила:
— Мы уже так и привыкли понимать, что не все то идет от партии, что наши здешние партейцы делают. Слышим Москву по радио — вот то партия с нами разговаривает, то ее голос. Читаем газеты, постановления Цека — это партии слова. А на своих перестали уж и внимание обращать. Раз ты говоришь одно, а делаешь другое — какой же ты партеец? Хоть вы и считаете Харитона Бесфамильного коммунистом, а мы его все одно за члена партии не признаем! Нас эти поганцы не собьют с того пути, куда нас Цека зовет, не потеряем мы из-за них веру свою. Но все же трудно нам, колхозникам, хозяйство поднимать, когда вот такие люди у нас руководствуют!
Разговоры с колхозниками так разволновали Долгушина, что он, пожалуй, и не смог бы уже уехать сегодня ни с чем, не начав немедленно, сейчас же, что-то делать для оздоровления колхоза.
И Зеленский был настроен на решительные меры. Зеленский говорил:
— Некоторое время назад у нас в сельском хозяйстве была круговая порука плохого. Станешь критиковать какого-нибудь председателя, а он говорит: «Чего вы ко мне привязались? Вон у соседей, в «Красном пахаре», еще хуже, чем у нас!» А в «Красном пахаре» говорят: «И мы не самые первые от заду, в «Рассвете» еще хуже». Вот так и прятались друг за друга. А теперь нам надо создать круговую поруку хорошего! Все тянут в гору, а кто-то тормозит. Где осталось еще вот такое, как здесь, надо всеми силами наваливаться на него и приканчивать! Облаву надо делать на плохое, как на волка! Брать его под перекрестный огонь!
— Круговая порука, да! Именно круговую поруку создать! — Долгушину очень понравилось это выражение, он несколько раз повторил его. — Руденко, Щекин, Нечипуренко, Грибов — все взялись за дело честно. Мы могли бы за год нашу МТС со всеми колхозами зоны вытянуть в передовые! А этот Бывалых нож в спину нам всаживает. Предатель! Волчью облаву — на такое плохое! Правильно!
