— Ну, братцы, — встал Мартынов, — если мы, члены бюро, будем вот так в молчанку играть, друг друга «жалеть», тогда иначе сделаем. На партактиве будем решать.
— Партактив неправомочен решать за райком, — возразил Медведев.
— Ничего. Дело не в форме — в существе. Надо же как-то ломать лед. — Мартынов сделал пометку в настольном календаре. — Созовем партактив восемнадцатого, в пятницу. Я сделаю доклад о ходе выполнения решений сентябрьского Пленума. Минут двадцать дадите мне для доклада, больше не нужно. И приступим сразу к практическим делам.
Часа в два ночи Руденко позвонил Мартынову на квартиру:
— Спал, Илларионыч? Прости, что разбудил. А мне не спится… Оделся бы, вышел, а? Походим, поговорим. Дело есть. До утра? Боюсь, до утра передумаю, а сейчас, если скажу тебе, значит — все, отрезал!
Не совсем проснувшийся Мартынов что-то невнятно ответил на вопрос жены, куда он уходит, оделся и вышел на улицу. Руденко ждал его уже у ворот. Пошли по скверу.
— Знаешь, почему я промолчал, Илларионыч? — заговорил Руденко. — Медведев не та фигура, с которой нужно начинать. Странный он какой-то человек. Вот уж год работает у нас — ничего о нем не скажешь ни хорошего, ни плохого. Был учителем, кому-то вздумалось выдвинуть его на партийную работу. Какие у него к этому обнаружились таланты? Спрашивал я про него товарищей из Низовска. И там, в горкоме, ничем особенным себя не проявил. Аккуратист, резолюцию грамотно напишет, лекцию прочитает — это он умеет. Не знаю, как ты считаешь, но, по-моему, колхоза он не потянет. Не организатор. Да и сельского хозяйства не знает.
— Год работает в сельском районе.
— Ну, видишь ли, кой-чему поверхностно он за это время научился, но такого знания, как у хлебороба, изнутри — у него нет.
— Как же мы Долгушину, не хлеборобу, доверили МТС? Тринадцать колхозов?
— У Долгушина, я уж заметил, мертвая хватка на все новое. Он ночь просидит за брошюрами о возделывании сахарной свеклы, а утром со старым агрономом уже поспорит, по каким предшественникам ее лучше сеять и какие посевы можно, а какие нельзя букетировать. Долгушин хочет работать в деревне. А у Медведева душа к ней не лежит. За год не было случая, чтоб он остался где-то в колхозе заночевать. Блох боится. Зачем же его — в колхоз?..
— К чему ты речь ведешь? За этим только и вызвал меня среди ночи, как девушку на свиданье? О Медведеве рассказать? Я его не меньше тебя знаю.
— Не о Медведеве хочу рассказать — о себе… Если нужно, как ты говоришь, лед ломать, давай я выступлю на партактиве и попрошу послать меня в колхоз. Дайте мне один из самых отстающих, но чтоб были там возможности, земли много, чтоб было, в общем, где развернуться. «Вехи коммунизма» дайте или «Память декабристов». За год не ручаюсь, не сделаю, время нужно. А через два года весь район будешь возить к нам на экскурсии.
Мартынов остановился, взял Руденко за плечо, повернул его лицом к себе:
— Серьезно, Фомич?
— Серьезно, Илларионыч.
— Ну, спасибо, друг!.. Ох, как это важно сейчас: лучших из лучших коммунистов послать председателями колхозов! Ведь нам теперь все дано, о чем мечтали мы. Дело теперь — в методах руководства…
— Ладно, еще меня будешь агитировать! Это у меня, брат, уже не первую ночь подушка под головой вертится. Тоже не раз думал: не так мы решаем вопрос о кадрах, как сентябрьский Пленум требует! И еще скажу тебе по совести: не удовлетворяет меня работа в райисполкоме. Может, не хватает мне кругозора, не по плечу эта должность, но с тобою мне очень трудно. Не выскочишь поперед тебя. Только надумаешь провернуть что-нибудь новое, а ты уж это дело обмозговал, у тебя уже конкретные предложения. За чужой головой хоть и легче жить, но скучно… Не вышел из меня хороший глава Советской власти, сам чувствую. Так — придаток к райкому. Член бюро для голосования. В общем, не по Сеньке шапка. А сейчас, как я понимаю, Советы нужно укреплять. Все разъедутся по местам, в райкоме и заседания не с кем будет проводить. Да и не нужно там часто заседать. Девяносто процентов тех хозяйственных вопросов, что решали на бюро, надо решать в исполкоме — смело, ответственно! Ну, я этого не охвачу, честно признаюсь… А колхоз — это мое кровное. И бригадиром был, и полеводом, и председателем сельсовета. Урожаи собирал по двадцать центнеров, когда полеводом работал… Решено, поеду в колхоз!
— Решено-то решено… А я с кем останусь?
— Действуй по намеченному плану. Звони в область, кричи: «Караул! Остались без председателя райисполкома, видите, что делаем, — никого не жалеем для колхозов. Давайте нам теперь кого-нибудь из областных работников»… Вот только у меня, Илларионыч, одно затруднение. Тут уж ты мне помоги…
— В чем затруднение?
— Жена… Не говорил еще с нею. Не знаю, как она к этому отнесется. Варвара Федоровна сама крестьянка, колхозница… Тут, видишь, в чем дело — нет у нее никакой специальности. Будь она учительница или врач — сразу нашли бы ей место и работала бы там в селе, без нареканий. А без специальности, что ж — придется ей в поле ходить. А как иначе? Что колхозницы скажут: «Жены начальников не работают, а нас заставляете!» Она-то у меня не старуха, не инвалид. В тридцать девятом году рекорды ставила на вязке снопов. И сейчас, как вытянет меня на наш огород, картошку окучивать, я рядок пройду, она — три. Но не знаю все же, что она отпоет мне насчет колхоза. Характер у нее, ты знаешь, не ангельский… Давай вместе поговорим с нею? Вот на ком испробуй свои агитаторские таланты!.. Только не говори, что я сам напросился. Скажи, что это по решению бюро, если откажусь — худо мне будет. Тут-то она, конечно, призадумается. Будет, конечно, кричать: «Если моего Ивана в колхоз, тогда и этого пузана Куркова посылайте! И этого лоботряса Коробкина!» Всех переберет. Может, и до тебя доберется. В общем, приходи вечером к нам. Поужинаем вместе. Она любит, когда к нам гости приходят, при гостях добрее становится.
Вечером на квартире у Руденко, за ужином, Мартынов издалека завел речь о необходимости укрепления руководящих колхозных кадров:
— Помнишь, Иван Фомич, какие были орлы председатели колхозов в первые годы коллективизации? Или, может, потому, что я сам тогда был мальчишкой — все люди вокруг казались мне богатырями? Нет, на самом деле, в то время выбирали председателями лучших сельских активистов. Энтузиасты! Вожаки! Организаторы! Потом многие из них пошли на выдвижение. Торопились их выдвигать. Смотрят: э, нет, этот человек слишком хорош для колхоза, надо дать ему работы помасштабнее. В район его, в область!.. «Слишком хорош»!.. Вот из нынешних стариков председателей, знаменитых на всю страну, многие удержались на месте только потому, что сопротивлялись «выдвижению» — до скандала! «Пригрелся в теплом уголку! Не хочешь расти? Боишься ответственности?» Да где же еще больше ответственности, как не в колхозе, где от твоей работы зависит благополучие тысяч людей? И разве рост только в том заключается, чтоб с каждым годом на чин выше подниматься? Можно бригадиром быть всю жизнь и беспрерывно расти — все лучше и лучше работать, больше брать богатств от земли, науку, культуру внедрять в производство!..
— Правильно говоришь, Петр Илларионыч, — соглашался Руденко. — В старой армии, говорят, бывало, десять — пятнадцать лет командовал офицер батареей, и не спешили делать его командиром полка. Кто же ведет огонь в бою по врагу, как не батарея? Вот там-то и нужны мастера! И он, этот офицер, так знает свое дело! Будет спать пьяный в стельку, крикни ночью: «Противник там-то, отметка такая-то!» — не раскрывая глаз, правильно подаст команду.
— Почему же, Фомич, измельчали у нас местами кадры председателей колхозов? — продолжал Мартынов, подавая чашку Варваре Федоровне, разливавшей чай из старинного, семейного, ведра на два, самовара.
— Ну, почему. Сам же говоришь — «повыдвинули» многих. А сколько хороших председателей погибло в Отечественную войну на фронте и в партизанах? Лучшие люди ведь и на фронте в первых рядах шли. Опять же — мало внимания обращали на учебу колхозных кадров.
