– Понятно, – сказал усталый лейтенант.

– Я пить хочу и в туалет.

– С чего начнем?

Зачем он спрашивал, у них все это делалось в одном месте. Меня отконвоировали. Я решал по ходу сразу несколько задач. Во-первых, продолжало мучить похмелье, для этого – вода; потом, я надеялся сориентироваться на местности, высмотреть возможность – не надо смеяться – побега, при удачном обороте обстоятельств. Люди вон и из Бутырок убегают. Но это так, фантастика, а реальнее столкнуться с каким-нибудь человеком и прокричать номер телефона, хоть, что ли, Петровича. Пусть уж наконец и меня начинают искать, не только же странному дедушке такие почести!

Удалось лишь напиться.

Когда меня возвращали, лейтенант сказал, что они применят ко мне необычные методы принуждения к сотрудничеству.

У меня ёкнул весь организм. Пресс-хата, кто не слыхал об этом ментовском изобретении.

Я конечно же не люблю, когда меня бьют, обливают кипятком, вырывают зубы без наркоза. Еще в детстве, читая рассказы про пионеров-героев, про Марата Казея, Лизу Чайкину, Сашу Голикова, испытывал странное чувство, как бы уже совершенного против них предательства. Я знал, что никаких пыток не выдержал бы, и сразу сдал бы, где стоит партизанский отряд и зарыта взрывчатка. Опасался только одного – мои одноклассники догадаются об этом, и прятал глаза. Чтобы скрыть свою природную трусость, я всячески старался геройствовать по мелочам, первым влезал в неопасные драки, брал на себя мелкие шалости, совершенные кем-то в классе. Я был смел, когда точно знал, что от иголок под ногти гарантирован.

Сейчас же мне предстояло в полной мере испытать на себе роль Марата, Лизы и Саши, но без возможности спастись с помощью предательства. Я не знал, где скрывается дедушка.

– Вы что, подсадите ко мне кого-то?

– Как раз подыскиваем кандидатуру, – съязвил лейтенант.

«Он» явился через полчасика.

Лязгнула – в синем полумраке звуки совсем озверели – дверь, и в камеру вплыла непонятных очертаний фигура. В целом скорее человек, чем что-то другое. Я сел на своей лежанке, всматриваясь. Сразу же мне не понравилось, что милиционер, приведший соседа, закрывал рот платком, как во время эпидемии.

Что это? Птичий грипп или свиной?!

Думать дальше мне не пришлось, потому что до меня докатила волна запаха. Давным-давно, в детстве, я прочитал в одной интересной книге про «запах гнилого, горелого, небелкового мяса», так вот, вошедшее пахло страшнее и разнообразнее, еще мочою, блевотиной, экскрементами людей и животных. И оно двигалось на меня, выдувая при каждом движении пузырь из ноздри, который дрожа отсвечивал в свете синей здешней лампочки, а потом исчезал. Прямо Брахма за работой.

Бомжара двигался на меня, и, кажется, собирался со мной обняться. Я вскочил и быстро отступил к стене. Гость невразумительно гугукая миновал меня, пробрел к койке и повалился ноздрями на мою подушку. Он просто хотел лечь. Еще минуту назад я считал, что несчастен, лежал в казенном полумраке и строил версии из обрывков известной мне информации и надежды на завтрашнее освобождение из крупинок собственных возможностей. Кем мне было считать себя сейчас?

Я лишился койкоместа. Второй этаж двухярусной кровати был не застелен, и я не йог, чтобы блаженствовать на колючих тамошних пружинах. О том, чтобы прикоснуться к захватчику, не могло быть и речи. Даже в полумраке было видно, что он склизок, червив, и не только его одежда, а даже воздух вокруг него на метр – сгущенная зараза. К тому же он настолько опошлил мою постель, что выгонять на второй этаж придется вместе с нею. А пружины на нижней койке ничуть не менее злы, чем на верхней. Да и не сможет он никуда забраться, тем более что и не захочет двигаться.

А я еще удивлялся, глупый, как это я в одиночке оказался, почему тут не наблюдается привычной по телевизионным жалобам правозащитников переполненности камер.

Придется провести ночь, сидя на холодном полу и прижавшись спиной к стене. Тоже холодной, кстати. Перспектива была настолько жуткой, что я даже хихикнул от отчаянья. Может, привлечь столь свойственный мне юмор? От этой мысли стало так тошно, что я сразу же стал выпихивать ее из сознания. Это каким же надо быть идиотом, чтобы считать, что юмор может быть помощником в по-настоящему невыносимом положении?

Но я еще не все знал о невыносимых положениях.

Постепенно, лишь постепенно я стал догадываться, что мне на самом деле предстоит.

Запах. Он не заснул вместе с куском разлагающегося человеческого организма там, на захваченной у меня койке, он двинулся на освоение всего объема камеры, а они у нас не слишком, как известно, объемистые. Что себе думает господин Лукин!

Сначала я попробовал не дышать, что помогло, естественно, ненадолго. Я встал, догадываясь, что запах тяжелее обыкновенного воздуха, и распространяется по полу, как лава из вулкана. Вулкан храпел и похрипывал на высоте сантиметров восьмидесяти от земли, миазмы, по моей теории, должны были размазываться понизу, и какая-то часть воздуха вполне могла бы остаться ими не занятой.

Некоторое время мне казалось, что моя теория верна. Ничего, говорил я себе, постоим одну ночку, попереминаемся с ножки на ножку. Но очень скоро я понял, что поспешил радоваться. В совершенно стоячей атмосфере вонь, пользуясь только своими внутренними возможностями, всползла по мне и запросилась в ноздри.

Я повернул голову в сторону, прижавшись щекой к склизкой крашеной стене, хоть на несколько сантиметров увеличить расстояние от заразы.

Следующий этап – зажать ноздри. Почему я никогда не ношу платков?

Рукав пиджака.

Я забился в самый дальний угол, снял свой сильно поношенный блейзер и прижал к лицу.

И в этот момент лежащий издал длинный, как бы членораздельный звук. Потом опять, несколько членораздельнее, чем в первый раз. Скоро я догадался, о чем идет речь. Он говорил всякий раз одно и то же:

– Нарьянма-ар. Нарьянма-ар.

Видимо, малая родина. Или сидел там. По большому счету, меня это не интересовало. И даже не намного ухудшало общую атмосферу в камере. Вонь все же мешала мне во много раз больше, чем пение.

Я отчаянно зарывался лицом в пиджак.

Сколько можно прожить в таком состоянии? Я потерял счет времени. И поэтому не знаю, на сто какой минуте вновь ожила нечеловеческая дверь. Она вдруг образовала в себе окошко и вывалила в мою сторону небольшой квадратный язык.

Они что, собираются меня кормить в такой обстановке?!

Оказалось – хуже.

– Эй, тебе тут звонят. – В окошке появилась рука с телефоном, с моим телефоном. Я проскользнул спиной по стене и протянул руку, но мое говорящее имущество мне не вручили.

– Не положено.

– Тогда, какого черта…

– Я тебе расскажу. Это твой друг. Он говорит, что «ночь тиха, над водой тихо светит луна, и блестит, да-да, понимаю, серебром голубая волна». Понял, да? Он там напевает так тихо, луной любуется, воздухом дышит на крылечке, понял?

Я, скорчившись у амбразуры, вглядывался в лицо лейтенанта – гримасничает ли он, издевается ли? Нет. Он был серьезен. Продолжал излагать мне телефонное сообщение.

– И свежим обуян дыханьем, стремлюсь к другим я начинаньям. А это нельзя передавать, не положено. Нет-нет, не положено.

Офицер милиции был одновременно и рупором и цензором. Но ярость моя была не в его адрес, а в адрес Савушки, только ему бы пришло в голову звонить мне в недра душной ночи со своими виршами о свежести.

Почему я вообще не пошлю как-нибудь этого, почти всегда неуместного гада? С Савушкой мы не видимся годами. Он зовет меня к себе, а я не еду и к себе не зову. Когда-то работали в одной редакции, а до этого учились на журфаке. Он бросил «продажную столичную журналистику» и бежал в «морально экологичные» места, Мстера, Мещера. Он изобрел афоризм о нашей когда-то общей профессии: хорош только мертвый журналист. То есть тот, которого убили, значит, кому-то мешал своей честностью. Он не принимает во внимание, что я-то остаюсь журналистом. Я бы послал его, с его «творческими» ночными звонками, буколическими восторгами, счастливой семейной жизнью. Но было, было у меня перед ним прегрешение. Давнее, случайное, не по моей воле выросшее в проблему. Впрочем, не будем преувеличивать. Если бы я тогда знал, что все так повернется, пальцем бы не шевельнул.