В Париже они поселились на Елисейских Полях. Они находились там и в декабре 1851 года, когда Луи Наполеон совершил государственный переворот, что стало причиной их первой крупной размолвки. Элизабет восхищалась мужеством и ловкостью, с какими захватил власть этот грустный человек с тяжелым взглядом — она называла его взгляд “завораживаюшим”. “Аморальное” сочувствие акту насилия, выраженное женой публично, удивило и возмутило Браунинга. Она называла республиканцев “отбросами общества” и радовалась, что войска так легко расправились с ними; она приветствовала их ссылку в Кайенну, потому что так и нужно было поступать в период диктатуры. “Должна Вам признаться, — писала она подруге, — что Роберт и я по-разному смотрим на события… У нас было несколько сцен по этому поводу”.

Убедившись в неспособности мужа управлять домом, она в конце концов взяла власть в свои руки. Мало-помалу она сделалась решительной, жесткой. И никогда не советовалась с мужем в вопросах воспитания сына, которого звала не Видеманом, а Пенини. У Пенини были длинные кудри, и мать обожала украшать их бантиками, короче — воспитывала вопреки здравому смыслу. Браунинг, видя все это, страдал, но не смел ничего сказать; кроме того, считая себя писателем-либералом, не посмел выразить поддержку Виктору Гюго и другим изгнанникам — из страха вызвать недовольство жены. Теперь, много лет спустя, он вел себя так же послушно, как когда-то в материнском доме. На его взгляд, у двух женщин было одно сходство: они благодушно и снисходительно приглушали порывы ребенка, когда он, по их мнению, вступал на опасный путь.

В Италию они вернулись, горя желанием вновь взяться за работу, причем оба сознавали, как трудно художнику выразить себя, когда он слился душой с другим человеком. Для Браунинга опасность была еще острее, ибо сильная личность жены подавляла его. Поэтому супругам были просто необходимы разногласия и споры — только они давали возможность каждому обрести себя. Рим, где они проводили зиму, предоставил им хороший случай. В том сезоне в моде был завезенный из Америки спиритизм. Во всех салонах занимались столоверчением и вызывали духов. Тому же увлечению поддалась и семья Гюго на острове Джерси. Элизабет всерьез заинтересовалась спиритизмом и верила в откровения душ умерших. Браунинг считал “опыты” с ломберными столиками мистификацией и участия в них не принимал. Вскоре он стал выходить без Элизабет, отдавая предпочтение местам, не зараженным спиритизмом, тем, где танцуют красивые дамы.

“Что можно сказать о женщине, которая верит в Луи Наполеона и в то, что души умерших стучат по столам?” — вопрос был задан в шутку, но для Браунинга проблема становилась все более серьезной. Еще до женитьбы он признался Ба в своей неспособности играть роль главы семейства и попросил взять бразды правления в свои руки. Что она и сделала, сперва неохотно, затем более чем решительно. Теперь он видел: получалось у нее это плохо. Как быть? Отобрать бразды правления? Она не собиралась их уступать. К тому же он безмерно любил ее. А любовь означала для него самоотречение и подчинение. Но как подчиняться, если утрачено уважение? Он только мечтал бы на все смотреть глазами жены. Только вот две картинки больше не совмещались.

Новая поездка в Лондон ничего не изменила. В Англии в большой моде был молодой медиум — шотландец Дэниэл Хоум. Элизабет сделалась его горячей поклонницей и затащила мужа к Хоуму. Они увидели белеющие в темноте руки, наблюдали, как тяжелые столы отрывались от пола, как в воздухе из ничего возникали короны. Чем дольше Браунинг смотрел на все это, тем больше убеждался в обмане.

Еще одна неприятность: верная Уилсон забеременела от слуги-итальянца, и их нужно было срочно обвенчать. Любопытный и многозначительный факт: как только супруги Браунинги перестали жить душа в душу, оба вернулись к работе: он напечатал томик “Мужчины и женщины” — стихи, которые для публики оказались не более понятными, чем предыдущие; она опубликовала длинную поэму “Аврора Ли”, имевшую огромный успех. По общему мнению, в этой чете гением была она.

В апреле 1857 года на Элизабет обрушился сильнейший удар: умер отец — так и не простив ее. И состояние крайней подавленности, в которое она впала, удивительным образом повторяло то, что испытал Браунинг после смерти матери.

В 1859 году Браунинги оказываются в Риме. Она постоянно чувствует усталость, вечно лежит в постели и читает “Графа Монте-Кристо” Александра Дюма (“Легкомыслие — состояние необоримое”); он полон жизни, активен, каждый вечер появляется на людях.

Итальянский поход Наполеона III вернул Элизабет к жизни. Она продолжала пылко любить как императора, так и Италию. Поэтому испытала глубокую боль, когда ЕЕ император подписал соглашение о перемирии в Виллафранке и перестал интересоваться итальянскими делами. Это “личное горе” (по словам самой Ба) спровоцировало у нее приступ грудной жабы. Роберт Браунинг день и ночь сидел у постели больной и окружил ее бесконечной нежностью и вниманием. Она начала выздоравливать, но вскоре ей пришлось пережить еще один удар. Медиум, которому она поверила всей душой, был уличен в мошенничестве. “Надо признать, — писала она с грустью, — что все медиумы мошенничают. Как, впрочем, и мужчины, которые медиумами не являются… Только начинаешь различать что-то хорошее в людях, тотчас приходит разочарование… Ах, эти мои мыльные пузыри…” Зато Браунинг благодаря этой истории написал шедевр — поэму “Медиум Сладж”.

Элизабет чувствовала приближение смерти. Зимой 1860–1861 года контраст между супругами был разительным. Ей исполнилось пятьдесят пять. Лицо в обрамлении длинных локонов казалось восковым. Очень хрупкая фигурка делала ее похожей на преждевременно состарившуюся девочку-подростка. Роберт в свои сорок девять лет наоборот казался молодым и отменно здоровым человеком. “Мне представляется, — говорила она, — что сейчас он бесконечно красивее и привлекательнее, чем во время нашего знакомства шестнадцать лет назад, и женщины восхищаются им куда больше, чем то допускают приличия…” Она с грустью писала подруге: “Чем лучше я узнаю мир, тем грубее он мне представляется и тем меньше я удивляюсь, что возвышенные и чистые души поддаются соблазну аскетизма”. Она ложилась спать в восемь вечера, сына Пена укладывала у себя в спальне; а Роберт тем временем посещал званые ужины, где беседовал с принцами, прекрасными принцессами и кардиналами. И она радовалась, видя, что он именно так растрачивает “тот огромный избыток жизненной энергии”, который, сиди муж при ней, оставался бы неизрасходованным.

Когда пришла весна — время их ежегодных поездок во Францию, — врачи сказали, что миссис Браунинг в таком состоянии путешествовать опасно. Она протестовала, твердя, что чувствует, как становится для мужа тяжкой обузой, но все-таки согласилась провести июнь во Флоренции. Измученная жарой, она подхватила легкий бронхит, но отнеслась к болезни беспечно, почти радостно. Браунинг ухаживал за ней с обычной преданностью, не сомневаясь, что она умирает. Она обнимала его и нежно шептала: “Да благословит вас Господь!” Горничная-итальянка Аннунциата понимала, что хозяйка, чувствуя приближение развязки, радовалась этому. Для Элизабет было важно, что она умирает, не успев ничего потерять. “Если бы она продолжала жить, их любовь несомненно умерла бы. Но раз умирала Элизабет, любви суждено было выжить; так что Элизабет Барретт Браунинг одержала победу и, сознавая это, заснула со счастливой улыбкой на сделавшемся вдруг детским лице…”

Эпилог истории удивителен. Браунинг тотчас решил бесповоротно порвать с прошлым. Через несколько дней после смерти Элизабет Пену отрезали локоны; костюмчики с бантами заменили на строгую мальчишечью одежду; Роберт поспешил уехать из Италии, чтобы мальчик воспитывался как английский boy. Но от столь быстрой перемены воспитательных методов ребенок так никогда и не оправился. Отец продолжал опекать его с неловкой заботливостью, но больших успехов не добился.