– Вы же сами обещали, что о прошлом никто напоминать не будет.

– Верно! Напоминать не будем, если сам постараешься забыть прошлое и покончить с ним. Если перестанешь ломаться и, как все люди, будешь работать, учиться. Приезжал твой отец. Но учти: до тех пор пока не возьмешься за работу и учебу, я запретил передавать тебе сладкое.

– Значит, предок появлялся? – воскликнул Франц. – Я не могу без сладкого. Это безобразие! – Нижняя губа у Франца загнулась влево, уродуя лицо. – Вы не имеете права задерживать передачи!

– Заруби себе твердо: бездельничать и жрать пышки на чужой счет – не позволим. Ты не болонка… Будешь учиться, овладевать ремеслом – все будет.

– А зачем мне ремесло, я же буду артистом.

– А это тоже труд, да еще какой!

– А я не ишак. У артиста не труд, а вдохновение.

– Ишь ты! – рассердился наконец Иван Игнатьевич. – А я ведь думал, что парень ты калеченый, но неглупый… Да знаешь ли ты, умная голова, каким упорным трудом пришли великие люди искусства к вершинам своего мастерства, сколько трудового пота пролили Шаляпин и Собинов, Качалов и Ермолова, Чаплин и даже хоть не великий, но любимый тобою Дуглас Фербенкс? А читал ли ты когда-нибудь книгу о гениальном скрипаче Паганини? А знаешь ли ты, по скольку часов в день работал и до скольких лет учился Репин? «Вдохновение»! Ты что же, думаешь, без вдохновения воздвигнуты высочайшие здания, перекинуты мосты через реки, построены электростанции, созданы самолеты? «Артист»! А хорошую обувь, красивую мебель, фотоаппараты «ФЭД», автомобили – разве все это не создали артисты своего дела?

Франц молчал.

– Ты понимаешь, кто ты?

– Я? Я же сказал – артист на сцене жизни.

– Ты бездельник по убеждению, игрок по характеру, иждивенец по образу жизни, молодой вор по профессии. А в целом – очередная жертва воров-рецидивистов, отравивших твое сознание. Вошь укусит – человек заболевает тифом. Вот и у тебя тиф от яда паразитов, только тиф моральный, нравственный. И нам выпала нелегкая задача не дать тебе погибнуть.

Франц слушал, опустив голову.

Зато, когда он опять очутился в штрафном изоляторе, чего только ни наплел Анатолию о том, как ловко он «посадил в калошу» воспитателя. Анатолий не отставал от него.

Затем они принялись мечтать о побеге и пришли к заключению, что дело это безнадежное. А если прикинуться раскаявшимися? Ведь пускают же активистов в город. Лишь бы пустили, а там – поминай как звали! Но, чтобы посчитали раскаявшимися, надо и учиться и работать лучше, чем другие. Нет, так не пойдет! Решили держаться непримиримо, но все же так, чтобы не попадать в штрафной изолятор. Ну его к черту. Скучища – подохнуть можно. Да и кормят голодно, на обед одно блюдо…

Закончился карантинный период. Рано утром, когда новичков вели в баню, перед тем как перевести в основной корпус, Франц воскликнул:

– Гляди!

Анатолий впервые увидел воспитанников. В черных костюмах, по четыре в ряд, они выстроились очень длинной колонной. Большинство колонистов были коротко острижены, некоторые же имели длинные волосы.

– Курят! – радостно объявил Красавчик.

У многих колонистов во рту торчали дымящиеся папиросы. Анатолий подметил, что у длинноволосых папирос не было.

В бане Красавчик шепнул Анатолию:

– Длинноволосые – это активисты, наши враги. А если в строю курят – а курить запрещается, – значит, есть в колонии парни с «душком», значит, и здесь жить можно.

Новичков поселили в основном корпусе – хмуром многоэтажном кирпичном здании с железными лестницами. На каждом этаже помещался отряд воспитанников, в комнате – отделение, то есть класс, человек двадцать пять – тридцать. В комнате отделения, куда их зачислили, они получили по железной койке с постелью и по деревянной тумбочке для вещей. Потом им выдали личные вещи и учебники. Красавчик и Мамона учебников не взяли и пригрозили, что если их будут заставлять учиться и совать эту проклятую мораль, от которой их тошнит, то они изорвут книги.

Еще перед этим с новичками знакомилась комиссия по приему в составе начальника колонии, старших воспитателей, врача, директора школы, заведующего производственными мастерскими, а теперь старший воспитатель предупредил Франца и Анатолия, что, если они не будут подчиняться режиму колонии, их поведение будет обсуждаться на совете воспитанников.

– Долой режим, никаких привилегий лучшим, да здравствует уравниловка! – объявил Франц.

И снова они стояли перед Иваном Игнатьевичем.

– Режим есть режим, то есть порядок жизни, и никому мы не разрешим его нарушать. Вы будете делать утреннюю зарядку, сами заправлять постели, учиться и работать.

– Я ненавижу режим, никогда, даже дома, в школе, у меня не было никакого режима. Я вор, и в тюрьме я не подчинялся режиму. Дома не учился и не работал и здесь не буду. – Так объявил Франц, и Анатолий вторил ему.

– Ты, Франц, дома привык прятаться за широкую спину отца, а сейчас не удастся. Не я, так воспитанники заставят.

– Это те, что курят в строю? Воры – свободные люди, и для них режим – смерть…

– Видишь ли, до войны были спецколонии для особенно трудных, а сейчас таких колоний нет, а жаль, так как в них надо бы направить тех, кто у нас мутит воду. Насчет того, что у воров нет режима, ты врешь.

– Я вру? Да вы не знаете, могу рассказать.

– Ну расскажи, расскажи.

И Франц залился соловьем. Послушать его, так нет на свете более свободных людей, чем воры. Братство равных, где добыча делится поровну и никто зря не обидит другого, а если обидит, того судит сходка воров.

– А что это у тебя за метки на руке? – вдруг спросил Иван Игнатьевич.

– Это? – Красавчик смутился. – Это так… порезался.

– Врешь! Это шрамы от бритвы. И порезы эти сделали тебе воры за то, что ты не сумел выполнить их поручение. А шрамов у тебя много. Значит, воры по-своему заставляли тебя придерживаться режима воровской жизни. А режим воровской жизни строгий и жестокий. Можешь ты без разрешения воровской сходки уйти из шайки? Молчишь? А ты что скажешь, Анатолий?

– А зачем мне уходить, мне и в шайке будет хорошо.

– Уходишь от ответа? Юлишь? Вору под страхом смерти запрещается уход из шайки. Он может «завязать» только с разрешения сходки, если женится или болен. И это тоже воровской режим. Конечно, настоящий человек найдет в себе силы уйти из воровского болота, отмыть грязь и зажить честной жизнью. И воры, как правило, только грозят расправиться. Сто уйдет, а расправятся они с двумя-тремя, и то только при чрезвычайных условиях, потому что боятся. Вот ты, Франц, говорил о воровской свободе. А можешь ли ты как вор отказаться, если вор приглашает тебя выпить с ним водки?

– Только лошади от водки отказываются, – отозвался Франц, и лицо его болезненно искривилось.

– А ты, Анатолий, тоже будешь юлить?

– Не может вор отказаться от выпивки, если его приглашает вор.

– Правильно. Железный воровской режим. А почему такой режим нужен ворам? Чтобы подпоить новичка, чтобы заставить его играть в карты. А воры…

Иван Игнатьевич обратил внимание, как Анатолий испуганно взглянул на него.

– …А воры, – продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не заметил этого взгляда, – говорят: больше будешь играть в карты на деньги, скорее станешь вором. Проиграл – плати. Не заплатишь – пальцы отрубят. Руку отрубят. У нас есть один такой без трех пальцев на левой руке и двух пальцев на правой. Так это называется, как ты говоришь, «братство равных»? Чушь! По воровским законам слабый должен подчиняться сильному. Так, Анатолий?

– Так! Не будь слабым.

– Какое же это «братство», если сильный имеет законное воровское право эксплуатировать слабого! И вы отлично знаете, что старший заставляет малолетнего вора или воров ишачить на себя, берет «положенное». Малолеток украдет десятку, отдаст старшему, а тот ему за это отвалит целковый на мороженое.

– За науку! – Франц засмеялся.

– А попробуй он эту «науку» использовать только для себя одного, что ему за это будет?