– Я то же про это слышал, но впоследствии выяснилось, что грамота не имела законной силы, – рассудительно ответил худощавый. – С братом Альберт Хорф сумел договориться полюбовно.
– Да какой он Хорф, разрази меня гром! Выродок, грабитель!
Вдали за синей полосой леса послышался отзвук громовых раскатов, и фон Тротта поспешно осенил себя крестным знамением. Его спутник, чуть помедлив, повторил за ним, после чего добавил, не меняя интонации:
– Свое имя он носит по праву. Что до его дел, то божий суд на небе и людской на земле рассудят их по справедливости.
– Вот-вот! – взбодрился старый рыцарь, все еще с опаской поглядывая на небо. – Пусть магистр Волтер с ним разберется, пусть пошлет сотню латников в Зегельс, пусть вздернет щенка на замковых воротах…
– Коль скоро земли и замок находятся во владениях архиепископа, то следует прежде подать жалобу в совет архиепископства, – перебил худощавый. – Каковой соберется в Ронненбургском замке к Иванову дню…
Он запнулся, поймав насмешливый взгляд фон Троты.
– Ты, брат Хеннинг – ученый человек, но не видишь дальше своего носа, – фыркнув, заметил тот. – Пусть прелаты обделывают свои дела, пусть судят да рядят о своем – Ордена это не касается. Но, ей-богу, ежели старый Михель Гиллебранд попробует высунуть нос из Ронненбурга, ему самому не поздоровится. Здесь, в Латгалии всем заправляют наши командоры и фогты, а над ними – никого, кроме Господа Всемогущего и Волтера фон Плеттенберга. Архиепископ Рижский и епископ Дерптский об этом знают лучше тебя, поэтому вмешиваться не станут. Да и что им за дело, кто сидит в Зегельсе?
– А для Ордена это важно?
– Сам подумай. Покойный Клаус Унгерн был с нами в большой дружбе, а его земли тянутся вдоль всей реки Педец – хороший мост между владениями Ордена на севере и на юге. К тому же барон был главой местного мантага и входил в совет архиепископства. Связи у него были повсюду… Смерть его – для нас большая потеря, такого союзника в своем государстве найти нелегко. Старшая барышня Унгерн натворила дел – с французом сбежала и без отцовского соизволения с ним обвенчалась. Но тот хоть помер… Так она с Хорфом спуталась и теперь носит от него ублюдка. По всему выходит, что сошлись они еще при жизни француза, что уже есть преступление, за которое баронессу, как и любую распутную девку, следовало бы прилюдно высечь на телеге, а щенка Хорфа выслать из страны. Чума на этого злодея! Ишь чего удумал! Зегельсу он теперь хозяин, ха! Вся желчь так и вскипает, как вспомню о том, что он мне наговорил. Ехиднино отродье! Сучий сын! Но пусть, про него много чего еще болтают. Думаю, коли дело дойдет до суда, этот разбойничий выродок не отвертится, а Элизу Унгерн после родов отправят в монастырь – грехи замаливать…
Брат Хеннинг задумчиво поскреб пальцем губу, потом, бросив взгляд на едущий следом возок, тихо проронил:
– Значит, фрейлейн фон Зегельс неспроста отправилась с нами?
Старый ливонец, шумно отдуваясь, провел рукавом по лицу и перевел взгляд на горизонт. Над лесом уже вовсю громыхало, и фиолетовые тучи то и дело озарялись бледными сполохами зарниц. От низкого неба к верхушкам деревьев протянулась размытая грязно-серая полоса дождя. Сильный порыв ветра поднял тучу пыли с дороги, бросая ее на путников. Всадники как по команде пригнули головы, а из окошка возка высунулась женская рука, ловящая хлопающий на ветру тяжелый занавес.
Рыцарь фон Тротта сплюнул осевший на губах песок и, жестом подозвав к себе самого молодого из спутников, громко распорядился:
– Вот что, брат Юрген, оторвись-ка от своей книжки да пойди, развлеки фрейлейн Мартину беседой. Скажи ей, чтоб не пугалась грозы – при мне есть нитка из плаща святого Николая, которая бережет от несчастий в пути. Скажи, что Господь нас не оставит, да убери с рожи это постное выражение и будь с девицей полюбезней. Ступай!… Знавал я благородных барышень, что при звуках грома теряли разум от страха, – задумчиво произнес он, когда брат Юнген отправился выполнять возложенное на него поручение. – Но, сдается мне, младшая Унгерн не из таких, хотя выглядит маленькой и тощей. Прошлой осенью она была поглаже, а сейчас тоща как куриная кость. Того и гляди, ветром снесет. В замке болтали, будто разбойник Хорф пытался ее уморить…
– Так вы из-за этого взяли ее с собой в Мариенбург? – повторил брат Хеннинг.
– Из-за того ли, из-за другого ли… – проворчал старый рыцарь. – Она – крестная сестры нашего фогта, которая замужем за Рейгольдом фон Мюнстером. Нашему фогту все равно что родственница, к тому же по духовной Клауса Унгерна он является ее опекуном. Пусть лучше при нем будет, чем при своей распутной сестрице и проклятом Хорфе, а там уж решат, за кого ее выдать замуж, чтобы Зегельс вновь оказался в надежных руках. Чтоб мне не видеть более ни одной рейнской бутылки, ежели поместье достанется Хорфу! Этот кусок ему не проглотить! Лопнет у него брюхо, шпорами клянусь, лопнет!
Брат Хеннинг согласно наклонил голову, одновременно прикрывая лицо от новой волны пыли. Гроза подползла совсем уже близко, и, посоветовавшись со спутниками, рыцарь фон Тротта принял решение не ехать до городка Шваненбург, как предполагалось поначалу, а свернуть у ближайшей фольварка с тем, чтобы там переждать грозу, а то и вовсе заночевать. Делалось это ради Мартины Унгерн, сидевшей в возке с видом бледным и апатичным, невзирая на все попытки молодого ливонца ее развлечь. Девушку сопровождали служанка Кристина и Порциус Гиммель, но первая, забившись в угол, только вздрагивала при каждом ударе грома, а второй, плотнее надвинув шапку с наушниками, то и дело клевал носом. На коленях у него, прикрытая краем синей мантии, лежала продолговатая шкатулка красного дерева с вырезанным на крышке латинским изречением, и почтенный доктор даже во сне не отрывал от нее рук.
Один из кнехтов, высланных вперед, вскоре вернулся с хорошими известиями. Миновав небольшую рощицу, процессия выехала на ровное место. До леса оставалось не более мили, а все пространство перед ним занимало голое поле с возвышавшимися посередине постройками одинокого фольварка. Здесь от главной дороги отходила еще одна, достаточно широкая, чтобы на ней могли разминуться две едущие навстречу телеги, и с обеих сторон обсаженная невысокими кряжистыми дубами.
Когда повозки со скрипом стали заворачивать к фольварку, Мартина вдруг стремительно подалась к окну, расширенными глазами глядя в сторону рощи.
Уже совсем стемнело. Небо заволокло красноватой мутью, на западе сгущающейся в плотную клокочущую массу фиолетово-черных туч. Деревья казались темными аппликациями, вырезанными из бархата, по которому неверный свет зарниц вычерчивал ломаные линии. А под стеной деревьев, призрачно серея, стоял большой волк и, пригнув лобастую голову, провожал путешественников немигающим взглядом.
Мгновение, и дождь, обрушившись с неба подобно водопаду, скрыл и рощу, и поле, и далекий лес, окружив путешественников непроницаемой пеленой водяных струй, лупящих по земле с барабанной четкостью.
Тяжело дыша, Мартина откинулась на сидение и заметила, что доктор Порциус уже не спит, а с беспокойством смотрит в ту же сторону, что до этого она. Никто не произнес ни слова. Так в полном молчании они добрались до фольварка, где растревоженные дворохозяева, держа над головами гостей кожаные плащи, суетливо провели их в дом.
Брат Юрген подал дочери барона руку, помогая ей выбраться из возка. Следом возник Порциус Гиммель, на которого латыши поглядывали с явным страхом, а ливонцы с не меньшей подозрительностью – он по-прежнему бережно прижимал к себе шкатулку. Мартину со всем возможным почтением проводили через общую комнату в темный закуток, служивший хозяевам спальней. Здесь было душно и тепло, и хозяйка, полная немолодая латышка, запахивая на себе овчинную безрукавку, проскользнула мимо с кипой чистых простыней.
Сама девушка задержалась на пороге, зябко потирая руки. Промокший плащ она сняла, платье ее было сухим, но отчего-то Мартину била непрекращающаяся дрожь. Она молча поискала глазами доктора Порциуса – тот устраивался на скамье поближе к теплящемуся очагу. Мартина украдкой бросила взгляд на шкатулку, закусила губу и наконец перестала дрожать. На ее лице отразилась неприкрытая решимость, но этого никто не заметил, потому что через секунду девушка приблизилась к Гиммелю с таким робким и несчастным видом, что даже ливонцы поглядели на нее с сочувствием.
