Хайным вышла из-за ширмы, села у огня и, обнажив коленку, стала наминать на ней замешанное тесто. Мяла она долго, ловко повертывая тесто в руках и шлепая о смуглое, упругое колено. И смотрела задумчиво на огонь, который бросал от нее на стену юрты огромный уродливый силуэт…

Она сделала из теста две лепешки, положила одну на сковородку, жирно намазала ее бараньим салом, на нее положила другую лепешку и, прикрыв второй сковородой, засунула в золу под уголья.

Не закрывая коленки, сидела и, наклонившись, дула в огонь, глотая дым и морщась от зольной пыли.

Сарсеке, сначала задремавший, смотрел теперь на Хайным зорко, горящими черными глазами и хотел, чтобы она делала третью и четвертую лепешку на коленке… Нет, он хотел, чтобы прилетели сейчас могучие беркуты и истерзали и исклевали бы у Хайным обе ее коленки, а он бы, любуясь, хохотал и ругался, чтобы Хайным совсем сгинула с глаз, потому что, пока она здесь и пока горит огонь, он не уснет.

Но Хайным спокойно сидела у огня, изредка перевертывая сковороды низом вверх, а Сарсеке лежал на своем текемете, сопел, стараясь уснуть, и, ворочаясь с боку на бок, мысленно ругал Хайным…

Наконец не выдержал, встал и, выходя, сам позвал Хайным из юрты, в которой ему стыдно было матери…

Хайным слегка хихикнула, спрятала под колпак черные волосы, оправилась и вышла…

… К утру пал иней, покрывший всю степь белой кисеею. Теперь видимое пространство степи, похоже, было на огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанного солью.

Но первый теплый луч солнца слизнул эту соль, сорвал белую кисею, оставив лишь мелкие, хрустальные росинки на зеленой щетке, и открыл широкие, тихие, тоскливо зовущие куда-то дали. Небо совсем очистилось.

Из степи к аулу медленно подъезжали пастухи: два взрослых сына Карабая и один подросток Байгобыла. Сойдя с коней и перебрасываясь редкими односложными фразами, они устало пошли в юрту Карабая и стали расталкивать младших братьев. Разбудили их, поталалакали и умолкли; одолеваемые тяжелым сном, они свалились, кто где мог, и быстро уснули… Младшие, еще подростки, вышли из юрты, почесываясь и позевывая, лениво сели на тех же коней и плавной рысцой стали удаляться из аула в гладкую степь, к разбредшемуся остатку табуна.

Вскоре загудел тяжелый и глухой бас Байгобыла, а в пегой юрте затрещал частный и злой говор старой Айнеке. Она уже ругалась и гнала заспавшегося Исхака будить баб и заставлять доить коров и коз…

Исхак, не желая вставать, сдернул меховой овечий бешмет со своей жены и крикнул ей, чтобы она вставала. Но худенькая Бибинор крепко спала. Ежась от холода и подтягивая тоненькие смуглые колени к подбородку, она свернулась колечком и посапывала.

Исхак, не вставая с постели, достал ее пяткой и пнул в спину. Но Бибинор только застонала и продолжала крепко, по-детски спать.

Старуха поднялась. Пошла к снохе, взяла ее за косы и посадила на постели.

— Эй!.. дохлая!.. — закричала она.

Бибинор поняла, что надо куда-то скорее бежать. Она соскочила, выпрямилась, потянулась, ожесточенно почесала спутанные волосы и, слыша крикливую ругань, выбежала из юрты… И только там, ступив босыми ногами на оставшийся в тени холодный иней, проснулась.

Сарсеке в это время проходил мимо, направляясь в юрту Батырбека.

— Ой-бой, не дали спать, Бибтнор!.. — ласково сказал он, жалея молодую киргизку и дружески ей улыбаясь.

Бибинор тоже улыбнулась ему заспанными глазами и смущенно шмыгнула обратно в юрту. Вскоре вышел Байгобыл, окруженный крупными лохматыми псами, и, оставив Сарсеке, спросил его насчет распоряжений на день.

Сарсеке коротко спросил:

— Велел из табуна лошадей привести?

— Уехали!.. — лаконично пробасил тот.

— Приведут — седлать надо! — крикнул Сарсеке и скрылся в юрте Батырбека.

Он вошел и осторожно, и беззвучно, оставив на улице свои калоши. Вошел и остановился. Батырбек, обняв Назырку, крепко спал, укрывшись пестрым бухарским одеялом.

Его полусонная, только что вставшая жена возилась за ширмой из раскрашенного чия и пожималась от свежего утра.

Сарсеке слегка кашлянул и, уставив на Батырбека спрашивающие глаза, в нерешительности потянул себя за длинный китайский ус.

— Эй, тахсыр!.. — позвал он ласково и певуче и, заткнув за узкий ременной пояс нагайку, подошел ближе и сел возле старшины на корточки.

— Эй, Батырбек абзи… — еще позвал он.

Батырбек проснулся не сразу и сердито, не понимая, поглядел на Сарсеке. Затем, вспомнив все вчерашнее, сел и торопливо стал одеваться.

Аул задымился. В нем загудел обычный утренний хор из нестройных звуков ржания коней, мычания коров и верблюдов, блеяния баранов и коз и голосистых окриков и ругани деловитых киргизок.

Батырбек молча сел за низенький, круглый столик с наложенными грудой баурсаками.

Байгобыл привел оседланных лошадей и, сев перед порогом в юрте Батырбека, жадно глотал старый загустевший айран.

Сарсеке сидел и пил чай за одним столом с Батырбеком и то и дело ухаживал за ним, подкладывая баурсаки, наливая в чай ложкой верблюжье молоко, принимал от него и передавал его жене опорожненные чашки. В то же время Сарсеке помогал Батырбеку решать вопросы первой важности так тонко, как будто их выдумывал и утверждал сам Батырбек, который сегодня выдавал вчерашний план Сарсеке уже за свой, а Сарсеке должен был только привести его в исполнение… Как, каким путем должны быть приведены в исполнение приказания, хан не говорил, как будто Сарсеке уже заранее даны были все распоряжения.

Еще через полчаса они сели на коней и поехали.

Сарсеке взглянул на свою юрту, около которой возилась с теленком Хайным, и отвернулся. В другой же стороне, на лужайке, вцепившись в шерсть большой козлухи, гналась за ней маленькая Бибинор.

Она громко смеялась и не отпускала козлуху, желая, во что бы то не стало подоить ее. Козлуха неистово кричала, догоняя своего убежавшего за стадом козленка, и старалась боднуть Бибинор своими высокими, похожими на две сабли, рогами…

Сарсеке улыбнулся этой веселой картинке и так и увез ее в своей душе в степную гладь.

Всего поехали пятеро: кроме старого Карабая, пристал Исхак и взят был для услуг старший сын Карабая, только что вернувшийся из табуна и потому дремавший на седле, низкорослый Ахметбайка. Ехали легкой рысью в ряд, деловито рассуждая и по древней привычке кочевых людей зорко всматриваясь в даль.

Батырбеку было невесело, но степь всегда успокаивающе действовала на него. Она всегда куда-то далеко звала его и говорила ему много такого, что в ауле не приходило и в голову. Вот теперь он смотрит на нее и забывает свои огорчения, а она рассказывает старые сказки, воскрешает в памяти дни детства и юности, дни вольных кочевок и лихих скачек во время праздников, а главное — бесконечные и волнистые степные ковыли, которых теперь так мало…

Серебристые и мягкие, они, как тысячи грив буланых коней, развевались тогда по холмам и равнинам, и лошадь неслась в них по брюхо, как в легкой струе молочной реки… Не оставалось следа после резвого конского бега, не слышно было топота копыт, как будто по перине скакал бегунец. И то припадал к гриве юный Батырбек, кося глаза в сторону несущейся обратно степи, то откидывался назад, любуясь голубым небом, то сваливался на сторону, повиснув на стремени и схватывая горсти ковылей, пушистых, как девичьи косы. А навстречу ветер, мягкий и прохладный, пел в ушах, врывался в полуоткрытый камзол и ласково щекотал смуглое тело за пазухой.

И Батырбек опять потихоньку, протяжно запел, качаясь в седле в такт неторопливо бегущей лошади.

IV

Деревня, в которую угнали лошадей Батырбека, от аула находилась в полдня средней верховой езды и стояла у подножья холма, в узкой долине небольшой речки Акбулак. Эта деревня появилась здесь как-то вдруг, неведомо, когда и откуда. Лишь немногие из киргизов видели, что года три-четыре назад здесь появился громадный серый обоз из телег и бричек, нагруженных домашним скарбом, засаленными мешками и грязными люльками… Людей было много, и они показались киргизам грязными и злыми, с тягучей русской бранью и крикливыми ребятишками.