— А он там мокнет, — говорю я.

А у бабушки вдруг слезы на глазах:

— Ага.

Сидим дальше. А что оставалось делать?! Неужели мы, как две психопатки, должны были прикрывать мертвого мужчину, спасать его от дождя?

Так я и не знаю, где он точно лежал.

И думается, что это до конца жизни не даст мне покоя, а потому — говорю себе на будущее — уж лучше пойти и посмотреть на тело, а то потом получится, что ты чего-то недоделал. Ощущение такое, как вроде бы ты что-то забыл, выходя из дому.

Помощники прокурорши, той, что приехала тогда в страшную грозу. Двое их. Общелкали место события. Потом, когда просматривали на цифровике разные кадры с разным увеличением, я стояла рядом. Они хотели проверить, не убил ли его кто, не было ли там третьих лиц. Интересно, что и они не верили в обычную смерть, что кто-то может вот так внезапно упасть. И нет его. А ведь столько лет жил, собирал предметы, тратился на дачу, старался. Распиливал деревья, поваленные бурей. Наводил порядок, и вдруг его нет.

— Извините, сигареткой не угостите?

— Пожалуйста.

И тут же бабушка: что я делаю, почему курю? Я ничего не сказала, только выпустила колечко в черную смоль ночи, как бы разжижая грозу.

Мужчины рассматривали снимки, а я краем глаза ухватила кадр: вокруг зелень, трава всякая, ветки, а рядом что-то оранжевое. И больше ничего. Смелости не хватило посмотреть, повернуть голову и вглядеться. Боже, даже вот на такую правду не хватило смелости взглянуть. Ничего бы со мной не случилось из-за этого снимка. Ведь в конце концов на самом деле дед лежал чуть подальше. Но я отвернулась, и знай себе пускаю колечки, как в кафе.

Потом надо было ехать на кремацию, но я тоже не поехала. Это было бы как-то бессмысленно, тогда бы пришлось самой поехать в Минск-Мазовецкий и там попрощаться с телом. Или уже сразу в Вышкув, туда, где кремация. В обоих случаях женщина из похоронного бюро обещала устроить церемонию, но не знаю, какая тут может быть церемония, когда сердце к чертям разрывается, а ты сидишь на стуле или стоишь, но в таких случаях лучше сидеть. Поехать туда на поезде? — у меня тогда еще не было машины, — это уж слишком. Все надо было осилить самой, в одиночку. Но я впервые в жизни боялась саму себя. Панически.

Теперь меня мучают угрызения совести: сначала он в одиночку умирает, потом в одиночку лежит в кустах и мокнет, потом почти две недели лежит в морге (вскрытие), а потом в одиночку горит.

Когда его уже привезли в шикарной урне, он, кажется, был возмущен. Чужой такой, к себе не подпускает.

Чего уж тут удивляться?!

Помню, идем мы на похоронах за машиной, багажник открыт, внутри урна, а сын спрашивает: «А в том ящике только голова от дедушки, правда? Целый бы он там не поместился». Я на это: его, мол, до пепла сожгли. А сын: если дед похож на песок и такой маленький, то он к нему серьезно относиться не может. Или вот еще вижу: сын мой сидит на корточках возле открытой могилы — там плита треснула и сползла в сторону. Показалась черная яма, где труп лежал. Не будем преувеличивать, трупа не было видно, но он ведь там находился, ведь кто же, извините, в могиле лежит? Сын приседал и заглядывал, но как-то так издалека, чтоб в случае чего успеть отбежать. В случае, если костлявая рука высунется из черноты и захочет утащить его с собой в могилу. А могила эта находилась неподалеку от могилы его прадеда. Довольно близко. Удобно было бы навещать родственничков.

Бессмысленно заглядывать в открытую могилу, несерьезно это.

Я выбрасывала вещи и наводила порядок. Я была в ярости — рядом суетилась моя семейка, в присутствии которой нельзя было позволить себе расплакаться. У меня создалось впечатление, что все это время они не отходили от меня ни на шаг и следили за мной. Стоило мне только состроить кислую мину, как они тут же включали свою подбадривающую говорильню.

Не знаю, что бы с ними случилось, если бы они оставили меня хоть на секунду в покое и дали бы возможность устроить конкретную истерику здесь, посреди комнаты. С соплями, рыданиями, с размазанной тушью. Ясно, что не совсем приятно стоять вот так и смотреть, но, с другой стороны, истерика — это скорее сольное выступление, тут особо и помогать не надо. Если б у меня тогда был шанс нормально попрощаться со всей этой одеждой!

Я собирала вещи под музыку с кассеты (Стасек Веланек). Закидывала блузки, брюки, спортивный костюм в огромные синие мешки. Метала в них все подряд, даже не смотрела: пригодятся, не пригодятся. Хвать с полки, хвать с вешалки — и в пластик. Аж мешки рвались.

Потом отнесла все в гараж. Я старалась навести порядок как домработница, она же не привязана к предметам, среди которых ловко прибирается. Эмоционально не привязана к выбрасываемым вещам.

Операция не удалась. Всю ночь голова была полна этих мешков, до утра задыхалась от них. Из глаз вылезали тонны никому уже не нужного барахла.

Утром говорю сыну (якобы такая материнская мудрость, годами приобретенная, пусть помнит):

«Вот так оно и бывает с этими вещами — после смерти они оказываются совершенно ненужными. Поэтому не стоит собирать их всю жизнь. Ведь как только мы умрем, все пойдет на помойку. Только и всего».

Противно вот так вот рационально рассуждать. Потому что коснись чего — и ни хрена не помнишь, а только плачешь над парой носков. Еще нераспакованных. Потому что дед, блин, не успел даже хотя бы раз их надеть.

Взрослая Алиса поправляет бантики в косичках и соображает, как бы тут протиснуться в дверь.

Будь же, наконец, взрослой, прочла я где-то, разные у людей случаются неприятности, и не всегда о них надо всем рассказывать. Чем быстрее человек повзрослеет, тем ему же лучше — быстрее придет конец всем этим детским переживаниям.

Вот я и тру могильную плиту. Грязь, говорят, лучше всего сходит от обычного средства для мытья посуды.