Будучи единственным ребенком в семье, я умела играть в одиночестве, довольно рано пристрастилась к чтению, в связи с чем минуты считала в страницах. В памяти остались проблески себя самой в восьмилетнем возрасте — вот я полулежу в шезлонге и читаю «Лесси». Вспоминаю надувной бассейн и матерчатый домик, где сидели мои куклы. Иногда ко мне приходил сосед с дачи напротив, Мариуш. Он был постарше, а потом — мальчишка, с таким особо не поиграешь.
Солнце выжигало узоры в выгоравшей с годами ткани, я уже едва помещалась в своем раскладном домике. На смену куклам Барби пришли кассеты и первые бунты. Странные наряды, любимая музыка. Это история взросления, приходящего волнами. Вписанная в историю дачи, но в то же время и городская. События одно за другим происходили, как в той толстой умной книге, лежащей где-то на чердаке или в библиотеке, типа «тут найдешь все, что захочешь, да и твоя жизнь тоже записана на пергаменте». Так что будь осторожной.
Дача всегда была Летним домом, подчинявшимся всем мероприятиям по уходу за землей, по которой ходит человек. Пересаживание цветов, тачки компоста для унавоживания. Перепачканные землей перчатки висели на изгороди возле веранды. Поливалось два раза в день. Сколько же воды вылито в этот песок, а она тут же, так сказать, без лишних разговоров впитывалась в него. Страшно сухая почва. Чтобы тут что-то выросло, надо было другой землей подкормить. Зеленый длинный шланг, подключенный к крану с тылу пристройки, раздавал свои капли цветам, кустам, траве и деревьям. И длилось это бесконечно, в общем-то нудно, но в то же время торжественно и величаво. Ян Станислав, раскорячившись на своих кривых ногах, крепко держал в руках разбрызгиватель.
Сильвия, распрями-ка мне шланг, перекрутился где-то.
О, пошла вода, спасибо.
Когда я теперь подхожу к месту смерти и начинаю к нему приглядываться, то сразу перестает дуть ветер.
Лежать там
это сон какой-то
надо выйти с собакой
покрасить веранду
полить цветы
надо пойти, надо сделать
радио играет, в кружке остывает чай
а я тут разлегся
это сон, наверно
но подняться невозможно
а потом уже только
ночь фонарик скорая осмотр носилки покойницкая
всю неделю холодно
и часа два или три невыносимо жарко
ну ладно
но мне просто интересно
кто выйдет с собакой покрасит веранду польет цветы
В мастерской стоит деревянный стол с тисками и тысячью мелочей. Плюс маска сварщика. Предметы сильно выигрывают, когда их много, когда их сверх меры, когда всего не охватишь взглядом, не можешь использовать. Трудно их оценить должным образом — глаз ведь не проникнет во все эти коробочки, ящики и сумки. У барахольщика уже давно был бы бардак, но в мастерской бардак только на первый взгляд. Тут, в принципе, все имеет свою внутреннюю логику, надо лишь понять, что с чем сочетается и каково назначение. Вот коробочка от маргарина — а внутри гайки. Вот баночка, вся измазанная, — но ее ведь можно наполнить чем-то другим.
Есть также специальный широкий пояс, чтоб на деревья влезать. Человек прижимается к стволу и отклоняется на тридцать градусов. Но не падает, потому что сначала привязал себя к дереву этим самым поясом и теперь висит, отклонившись. И в данный момент может себе пилить, собирать шишки или чистить скворечники. На ногах у него старые ботинки, в каких уже не покажешься людям на глаза, но здесь никому нет дела, что в подошве дырка, а пятка стоптана.
Старая краска, черная какая-то. Наверно, для крыши. Если так, то к ней подходят слова: толь, циркулярная пила, водосточная труба, металлочерепица. Изоляционные материалы, снегозадержатели, выходы на крышу, каминная лестница, вытяжка на крыше, коньковая черепица, гребневое полотно, обработка камина. Эти слова так и кружились в воздухе на веранде, пока он шумно хлебал кофе. Отдыхал, иной раз выходил из мастерской и садился. Смотрел. Думал. Крякал и чего-то там обмозговывал. Ужасно громко зевал, похлопывал себя по животу. Ну и брюхо же я отрастил. Во, барабан какой! Совсем остыл этот кофе, я бы такой ни за что не стала пить, а он любил, две ложки сахару.
Ну и эти предметы. Повсюду его вещи. Теперь, конечно, никому не нужные, ни к селу ни к городу, бессодержательные в своей невзрачности.
Особенно эти кружки ёханые, из которых он кофе пил. Стеклянные. Раздолбала бы одну за другой. Об стенку или об пол. Сбросила б со стола, а осколки ботинком раздавила. Или об землю, и тарелки туда же. Дочиста не вымоешь, только раздражают. Напоминают. Каждый угол напоминает, охренеть можно, а ведь из города выбираешься, чтоб отдохнуть. Люди как говорят: «О, у тебя дача, вот здорово, отдохнуть можно». Верно: семья в земле ковыряется, чинит что-то, ремонтирует. А я из угла в угол слоняюсь, места себе не нахожу. Только другими командую или высказываюсь по любому поводу. Принести, отнести, приготовить обед. А так ведь ничего не делаю, не умею ничего. Обо всем рассказать могу, о каждом предмете на даче, но в руки ничего не возьму — напоминает.
Детство. В каждом углу мое прошлое.
Не знаю, как у вас во дворе, а у нас это называлось — «секретики». Но иногда говорили — «клад». Выкапывалась ямка, на дно клали лоскуток, на него — камешки, блестки, веточки, иногда даже фотки. Все это прикрывалось стеклышком, например, от разбитой бутылки. Можно было сделать целую такую галерею или устроить конкурс с подружками, чьи лучше. «Клад» — это понятно, потому что внутри что-то есть. А вот «секретики» — совсем другое дело. Тайное, не для всех. Поэтому на стеклышко еще накидывали листья или даже засыпали его землей, а место метили, чтобы потом знать, что там — галерея. Для избранных.
Пол-участка было в «секретиках». Если все перекопать, нашлась бы сотня разбитых стеклышек. А под ними частицы моего детства, потерявшие смысл. «Секретик» должен быть грязный, нежеланный, какой-то такой… незаконнорожденный. Зато мои были — офигеть, парчовые, пахнущие. Как в Америке или в дорогих магазинах.
Сгребаю листья на участке, изо всех сил вдавливаю грабли в землю. Острые зубья разрывают растительность и открывают голую землю, но под ней же ничего нет. Пропалываю весь огород, выбрасываю сорняки. Там тоже ничего нет. Всё, игры кончились.
До каких же пор это может продолжаться, прошло почти два года. Сколько ж можно размазывать себя по участку, как сопли по носовому платку. Муха в стакане. Таращит глаза, и я недоумеваю. Как же такое могло случиться? Как могло так закончиться?
И опять беспомощная Алиса стоит посреди божьего мира и поправляет фартучек. Кот-чудак трется о ее ноги.
— А почему вы знаете, что я ненормальная? — спросила Алиса.
— Потому что ты тут, — просто сказал Кот. — Иначе бы ты сюда не попала.
— А почему вы знаете, что вы ненормальный? — спросила она.
— Начнем с собаки, — сказал Кот. — Возьмем нормальную собаку, не бешеную. Согласна?
— Конечно! — сказала Алиса.
— Итак, — продолжал Кот, — собака рычит, когда сердится, и виляет хвостом, когда радуется. Она, как мы условились, нормальная. А я? Я ворчу, когда мне приятно, и виляю хвостом, когда злюсь. Вывод: я — ненормальный[3].
И Алиса превращается в кота. Плачет, вытирает нос хвостом. И думает: не надо было столько плакать. Теперь меня за это ждет наказание: могу утонуть в собственных слезах.
Плачет и смеется, совсем свихнувшись.
Вот ты как раз и тонешь, девушка, жаль слов твоих и рыданий. Возьмись-ка за работу: столько всего принесено со двора, ни к чему на кухне не притронешься — полно листьев, земли, грязи. А пылищи!
Но я иду в мастерскую. Хочу сделать себе закладку для книжки из старой пластиночки. Отрезаю и подпиливаю, насвистывая за деда. Дотрагиваясь до его вещей, необходимых для ремонта и починки.
