Теперь этот сон повторялся. Снег побеждал его.

Кажется, он вышел снова к тому же валуну, возле которого потерял шапку. Он опустился на снег и прижался к камню. И сразу стало тепло и приятно. Так бывает, когда лежишь в постели и еще не заснул, но уже чувствуешь, что сон надвигается на тебя и сладкое сонное тепло разливается по всему телу.

«Значит, правильно пишут в книгах, — неожиданно мелькнуло в голове у Ершова, — люди всегда так замерзают. Засыпают и замерзают...»

Но тут же он подумал:

«Я ведь не замерзаю. Я не могу замерзнуть. Сейчас и мороза ведь нет. Так, слегка... Я просто устал. Вот отдохну немного и пойду дальше».

Потом уже сквозь дремоту он вспомнил, что перед обедом выстирал подворотничок, а погладить его не погладил и теперь, чего доброго, не успеет сделать это до развода, до семи часов... И еще он вспомнил о письме и подумал о Юрке Снегиреве, который ждет его...

«Ничего. Вот сейчас встану и пойду... Встану и пойду...»

...Ершов не понял, что заставило его открыть глаза. Он только увидел, что наступил просвет. И пока еще не надвинулась новая снежная стена, он неожиданно услышал голоса. Люди! Здесь! Рядом! Люди! Их не было видно, но голоса слышались отчетливо.

Ершов хотел вскочить, броситься к ним и не мог пошевелиться. Он хотел крикнуть — беззвучные слова оставались в горле. Ужас охватил его. Наверно, такой ужас испытывает беспомощный парализованный человек, когда он видит, что в комнате начинается пожар, слышит, что за стеной люди, и не может ни шевельнуться, ни позвать на помощь.

Мгновенный просвет кончился, и снова понеслась стремительная снежная лавина.

Неужели все? Неужели так может быть? Зачем тогда было все это — вся его жизнь? Зачем? В детдоме его звали «хряпой» — у него был большой живот, и он всегда хотел есть. Он был самым малорослым, и ребята часто колотили его. И неужели все? Неужели так может быть? Он не хочет! Не хочет!

Он заплакал. Он мог еще плакать. И, наверно, эти слезы помогли ему сделать последнее, почти невероятное усилие. Он все-таки заставил себя оторваться от камня. Но встать на ноги он не смог. Тогда он упал в снег и пополз.

Самолет шел к границе. Потом он резко повернул к югу. Снова пошел на запад. Потом снова на север. Он словно запутывал следы. И Юрий теперь не видел ничего, кроме этой маленькой светлой черточки.

Он наклонился над самым экраном, сцепив пальцы, охватил его и торопливо одну за другой называл цифры: номер цели, дальность, азимут, номер цели, дальность, азимут... Он знал, что сейчас в полумраке командного пункта планшетист бесшумно, точка за точкой, наносит маршрут самолета на огромный фиолетово светящийся планшет. Он знал, что и на командном пункте подразделения и на командном пункте части — повсюду оперативные дежурные напряженно следят сейчас за каждым поворотом этого самолета. Точно невидимые линии расходятся сейчас отсюда, из этой темной аппаратной, от экрана, за которым, согнувшись, сидит он, Юрий...

Лейтенант остановился за его спиной. Тоже нагнулся над экраном.

Самолет опять изменил направление. И еще раз. И еще.

Луч на экране вдруг остановился — значит, замерла антенна, видно, напор ветра был особенно сильным.

«Только бы выдержала, только бы выдержала».

Луч вздрогнул и двинулся дальше.

— Будьте готовы, — прозвучал голос оперативного, — сейчас выйдут наши.

И сразу же на экране возникли две светлые точки. Они появились южнее того места, где кружил неопознанный самолет, и тут же деловито двинулись к северу. И хотя по экрану эти точки двигались довольно медленно, Юрий словно увидел перед собой два стремительных истребителя, уходящих в небо.

Истребители шли на перехват. Три светлых точки на экране сближались. Сейчас они сольются в одну. И потом... Юрий почувствовал, как его трясет, точно так же, как в ту ночь, когда он вел первую самостоятельную цель.

Точки слились в одну.

Луч, словно стрелка секундомера, бежал по экрану. Один круг, второй...

Ну что там? Что?

На экране снова возникли три точки. Самолеты развернулись и двинулись на юг, туда, откуда только что поднялись истребители.

Юрий облегченно вздохнул и протер кулаками глаза. Потом он посмотрел на часы. Прошло всего десять минут.

Ершов полз медленно, метр за метром, с трудом подтягивая свое закоченевшее тяжелое тело. За ним оставалась рыхлая снежная дорожка — ее тут же заносило. Теперь, когда он мог только ползти, ему казалось, что, если бы он встал на ноги, он бы наверняка нашел дорогу. Как он мог столько кружить без толку?!

Несколько раз он пытался подняться, несколько раз ему чудилось, что он уже встал и идет.

Тогда он вздрагивал, открывал глаза и продолжал ползти.

В широкие голенища сапог, и в карманы ватной куртки, и в карманы штанов, и за пазуху — повсюду набился снег, но Ершов уже не чувствовал ни холода, ни боли, ни жгучих мурашек, которые пробегали по телу. Он думал только о том, чтобы не останавливаться.

И все-таки от усилий, от движения тело его немного согрелось, и наконец он смог подняться. Шатаясь, он сделал несколько шагов, упал, снова пополз. Потом снова поднялся и снова упал через несколько метров. Он уже не надеялся, что выйдет к казарме или к станции, просто он как-то не думал об этом, он думал об одном: нельзя останавливаться.

Опять наступило секундное затишье. Снег прекратился, и вдруг впереди вспыхнул зеленый, призрачный свет. И в этом зеленоватом свете близко, совсем рядом Ершов увидел дом.

И дом этот и свет были такими призрачными, нездешними, незнакомыми, что Ершову показалось: еще секунда, и все исчезнет. И правда — свет впереди исчез, снова стало темно, но Ершов уже догадался, что это просто погасла ракета. И тогда из последних сил он потащился к дому. Он даже не обрадовался. Он был уверен, что сейчас опять начнется пурга и он не успеет — дом скроется.

Но он успел. Он добрел до высокого, заметенного снегом крыльца и остановился. Он не мог поднять ногу на ступеньку. У него не было сил.

Ершов сел на снег возле крыльца. Он постучал по заснеженным ступенькам, но звук получился совсем жалкий, слабый и сразу затерялся в шуме ветра. Тогда он начал стягивать сапоги. Все дело было в сапогах. Сапоги были слишком тяжелыми. Ему всегда все доставалось на размер больше, и обычно сапоги сами соскальзывали с ног, но сейчас они были забиты снегом, и он долго мучился с ними. Он действовал с упорством пьяного человека. Ему удавалось сосредоточиться только на чем-нибудь одном.

Наконец он снял сапоги. И, правда, ногам стало легче. Босиком, не чувствуя холода, он поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Дверь открылась.

Он вошел в маленький коридор и остановился, весь захваченный теплом, не решаясь идти дальше. Вдруг он подумал, как смешно и странно он выглядит босиком, в растерзанной ватной куртке, весь в снегу, здесь, в чужом доме...

Он не заметил, как в коридоре появилась пожилая женщина. Она ахнула и, схватив Ершова под руку, потащила в комнату.

— Мне на развод надо, — хрипло сказал Ершов, — я опоздаю. Я к себе пойду.

Не слушая его, она схватила с полочки у буфета флакон, принялась одеколоном растирать ему руки. Только теперь он узнал эту женщину. Значит, он вышел к маяку, за пять километров от казармы...

— Сколько времени? — спросил он.

— Десять. Десять вечера...

Когда сержант Филимонов сменил наконец с дежурства Юрия Снегирева и Юрий пришел в каэарму, Ершов, уже перевязанный, сидел на койке. Его лицо было багровым, опухшим, оно лоснилось от мази, но глаза его светились лихорадочным оживлением. Его окружили несколько солдат, и расспрашивали, и сами рассказывали о поисках. Оказывается, ракету, которую он увидел, запустили моряки-пограничники — они тоже искали его.