Большевистский режим, по словам левого эсера И.Штейнберга, коле­бался между двумя полюсами: «Он знает или военный «коммунизм» эпо­хи войны, или рыночный нэповский «коммунизм» мирного времени. Но он в испуге шарахается от третьего пути социалистической революции: демократической и социалистической самоуправляющейся Республики Советов»[297]. В 1928 году с такого рода колебаниями было покончено.

Аграрная политика ВКП (б) предусматривала, по существу, изменение социальной структуры деревни. После гражданской войны земля оказа­лась в распоряжении крестьянских общин и была разделена между семьями по числу «едоков». Однако такой порядок вещей не устраивал большеви­ков, считавших большинство крестьянства «мелкособственническим эле­ментом». Прежде всего, основная масса хозяйств крестьян-общинников была малотоварной; они вели полунатуральную экономическую жизнь, производя, в первую очередь, для собственных нужд и сведя производство товарных излишков к минимуму, необходимому для покупки продуктов городской промышленности. Из таких хозяйственных единиц было крайне трудно «выжать» растущее количество хлеба как для нужд города, так и для продажи за рубеж, на валюту, которую затем можно было бы исполь­зовать для целей индустриализации. К тому же община как устойчивый социальный механизм стойко сопротивлялась организованному нажиму со стороны государства. Наконец, не разложив ее, нельзя было «высвободить» то количество рабочих рук, которое потребовалось бы для широкомас­штабной индустриализации. Экономисты рассчитывали, что 15% сельского населения является «избыточным». Вот почему все фракции большевист­ской партии были настроены резко враждебно по отношению к общине. Разногласия между ними касались лишь вопроса, каким образом ее можно ослабить и разрушить: «левые» (последователи Троцкого) предпочитали форсировать внутреннее социальное расслоение за счет привилегий «бед­някам» и расширения сектора государственных и «коллективных» хозяйств, «правые» (сторонники Бухарина - Рыкова) делали ставку на рост крупных индивидуальных (но, на практике, зачастую использовавших наемный труд -

т.е. частно-капиталистических, фермерских) хозяйств, ориентированных на рыночное производство и извлечение прибыли, которые в будущем могли бы стать основой всей аграрной отрасли страны.

Первоначально преобладание получила вторая линия, которая в извест­ной мере продолжала столыпинский курс. В начале 1920-х годов был значи­тельно ограничены традиционные переделы общинной земли между кресть­янскими семьями «по едокам». Тем самым был существенно ослаблен об­щинный механизм «социального выравнивания» и сделан важный шаг на пути концентрации собственности в деревне. В 1925 году без большого шума власти отменили важнейшее положение «Декрета о земле», допустив аренду земли и использование наемного труда в сельском хозяйстве.

Налоги на крестьян росли. Кроме того, они обязаны были сдавать значительную часть произведенной ими продукции государству по ценам ниже рыночных, чтобы власти могли обеспечивать продовольствием города. Понятно, что многие крестьяне были недовольны этой процедурой и ук­рывали хлеб. Поэтому с 1926 года государственные планы заготовки зерна систематически не выполнялись. Кроме того, зачастую крестьянам было невыгодно продавать хлеб даже по свободным рыночным ценам, посколь­ку завышенные, монопольные цены на изделия городской промышленно­сти побуждали крестьян все большё ориентироваться на самообеспечение и вообще избегать товарообмена с городом. Ставка на богатые хозяйства фермерского типа себя не оправдала. Они требовали более выгодных для себя условий продажи и более льготного ценового режима. Если «кулак» «скрывал свой хлеб, - справедливо замечал Троцкий, - то потому, что тор­говая сделка оказывалась невыгодной»[298]. Основная же масса общинных хозяйств не мота восполнить недостаток товарного хлеба, даже если бы пожелала этого. Структурные проблемы аграрного сектора становились неразрешимыми.

Ситуация должна была рано или поздно взорваться. Непосредствен­ным толчком к этому послужил кризис со снабжением городов хлебом, возникший осенью 1927 года. Власти грубо просчитались, переоценив урожай зерна и установив крайне низкие закупочные цены, которые зачас­тую были ниже себестоимости производства. За несдачу зерна снова вво­дились конфискации и тюремное заключение. В 1928 году морозы унич­тожили значительную часть осенней рассады, восполнить ущерб было не­чем, поскольку государство успело реквизировать запасы. Горожане снова занялись на свой страх и риск меновой торговлей с деревней, минуя кон­троль властей. Ответом «сверху» стали новые принудительные меры и конфискации. Весной 1929 года государство снова потребовало сдать ему последние резервы запасов зерна, чем еще больше обострило ситуацию.

Для каждой деревни были введены обязательные твердые нормы сдачи, как в период «военного коммунизма».

Правящий режим истолковал «хлебный кризис» в соответствии с соб­ственным, весьма искаженным представлением о социальном устройстве деревни. Он возложил основную вину на «кулаков». В апреле 1929 года, выступая на пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б), Сталин восклицал: «...Наш аги­татор... два часа убеждал держателей хлеба сдать хлеб для снабжения страны, а кулак выступил с трубкой во рту и ответил ему: «А ты попляши, парень, тогда я тебе дам пуда два хлеба»... Убедите-ка таких людей»[299]. При этом ни власти, ни теоретики большевизма так никогда и не смогли определенно объяснить, кого же и на основании чего следовало причис­лять к данной общественной категории. Так и получалось, что в разных случаях и по мере надобности речь могла идти о совершенно разных под­ходах: здесь ссылались на имущественный достаток, там - на количество скота, в третьем месте - на чуть лучшее, чем у других, жилье и т.д. С обыч­ным деревенским понятием «кулака» («мироеда», хозяина, вышедшего из общины, взявшего землю в частную собственность и ведущего хозяйство с применением наемного труда) такое отношение не имело ничего общего; оно использовалось обычно для того, чтобы наносить удары по широким слоям общинного крестьянства.

Для того, чтобы понять, чем была крестьянская община в России и почему она так мешала режиму форсированной модернизации, стоит пов­нимательнее присмотреться к этому социальному институту.

Подавляющее большинство крестьян в СССР вплоть до конца 1920-х годов жили в общинах. Под общинным контролем находилось более 90% обрабатываемых земель. Большая часть их была поделена на наделы, об­рабатываемые отдельным семьями. Леса, пруды, озера, строения, мельни­цы, часто - оборудование и машины находились в совместном пользова­нии и управлялись общим сходом общинников. Существовали развитые формы взаимопомощи, включая совместную обработку семейных участ­ков («супряга») и т.д.

Вот что писал о жизни и особенностях тогдашней деревни крупный специалист по истории крестьянства британский профессор Т.Шанин:

«...Активность российских крестьян, их способность к автономному политическому действию... имели свои корни в семейном сельском хозяй­стве и в общинной структуре, в которой крестьяне жили... Интересы бога­тых и бедных в каждой из деревень значительно отличались, но общность судеб или конфликта, при столкновении лицом к лицу с силами природы, государством, помещиками и даже рынком... обеспечивали... сильные, и в целом все пересиливавшие причины для кооперации и взаимной поддерж­ки. Опыт веков научил селян тому, что такое единство необходимо для выживания большинства из них. И сплоченность общин, и понимание крестьянами своих интересов поддерживались и усиливались глубочай­шим расколом и эксплуатацией внутри самого российского общества, его крестьянских поселений, стоящих лицом к лицу с тесно связанными друг с другом силами «верхушки»: ее государства и чиновничества, ее помещи­ков и дворян, ее богатых горожан и многочисленных инструментов соци­ального и политического контроля.