Но, оглядевшись вокруг, Гирин мигом посерьёзнел: обстановка вокруг такая, что не до смеха. Конечно же, это какой-то инопланетный зверинец, скрытый в подземелье где-нибудь в горах Южной Америки неподалёку от таинственных знаков Наски, вычерченных на поверхности Земли как на листе бумаги. Гигантских и непонятных знаков, различить которые можно лишь с достаточной высоты полёта или из космоса. Если верить некоторым учёным, а в особенности журналистам, то эти знаки как раз и предназначены для космической сигнализации; они нечто вроде створных знаков, обеспечивающих посадочные манёвры звёздных кораблей. Шутки шутками, а ведь и впрямь похоже, что этот фантасмагорический зверинец расположен под землёй. Отсутствие окон и притока свежего воздуха, тоннельный характер помещения, очень сходного с простейшими залами метрополитена. Может быть, здесь, в подземных залах, перевалочная база неведомой цивилизации, корабли которой, имея вид НЛО, бороздят в разных направлениях атмосферу Земли, вызывая разные происшествия и катастрофы, порождая множество дешёвой газетной шумихи и серьёзные научные дискуссии. А вдруг совсем неподалёку, в соседних залах, хранятся золото инков, тайные знания египетских жрецов, сокровища легендарной Атлантиды?

Странный скрип и скрежет привлекли внимание Гирина. Он поднял глаза и насторожился: у самых серебристых прутьев клетки стоял Голем во всей своей чудовищной красе, широко расставив свои могучие ноги-колонны, и потряхивал расслабленными руками примерно так, как это делают тяжелоатлеты, прежде чем нагнуться к штанге с рекордным весом. Голем глубоко вздохнул, его бочкообразная грудь при этом раздулась как резиновая, положил тяжёлые кисти рук на прутья решётки, пошевелил пальцами, ухватываясь ими поудобнее, и напрягся. Буграми вздулись чудовищные мускулы, раздался скрип и скрежет. Короткие, но тягучие мгновения между серебристым металлом и мышцами титана-разрушителя шло молчаливое яростное состязание. Прутья, один вправо, другой влево, выгибались все более крутой дугой, натягивались, точно тетивы чудовищных луков… И наконец со звоном лопнули! Голем с шумом выдохнул воздух, постоял, потряхивая руками, опущенными вдоль тела, а потом с видимым усилием, но без первоначального крайнего напряжения сил аккуратно отогнул концы разорванных прутьев Кверху и книзу, образовав таким образом в решётчатой стене своей клетки достаточно широкий проход. Примерившись, титан не без труда протиснул в эту щель своё могучее тело и грузно спрыгнул на пол.

Пока Голем потрошил свою клетку, Гирин наблюдал за его неторопливой сокрушающей работой с сочувствием и восхищением. Это чувство было сродни тому, которое испытывает обыкновенный человек, наблюдая за выступлением цирковых силачей. Но когда Голем выбрался в коридор и принялся лениво-замедленно, точно при демонстрации рапидной съёмки, оглядываться по сторонам, Гирин ощутил тревогу. Куда пойдёт этот титан? Какое примет решение? Для чего использует свою мощь, казавшуюся со стороны беспредельной?

Словно уловив тревогу, мелькнувшую в сознании Гирина, Голем повернулся всем корпусом и зашагал к клетке Александра. Он шёл медленно, тяжело, но пластично, в его движениях была своеобразная тягучая непринуждённость, слоновья грация. Голем подошёл к клетке Гирина вплотную, Александр попятился назад и упёрся спиной в заднюю стенку клетки. Сердце у него колотилось, мысль металась в поисках выхода перед надвигающейся, неотвратимой, словно сама судьба, опасностью и не находила его! Помаргивая глазами-щелями, Голем некоторое время наблюдал за Гириным, а затем глубоко вздохнул, неправдоподобно широко раздувая свою бочкообразную грудь, и уверенно положил тяжёлые кисти могучих рук на серебристые прутья решётки. Наперёд зная, что произойдёт дальше, Александр вжался в стенку с такой силой, что заболела спина, точно надеялся, что стенка может податься и пропустить его. Расширенными глазами он машинально следил за тем, как легонько пошевелились толстые пальцы с грубыми восковидными ногтями, поудобнее ухватываясь за скользкий металл. Почти физически Гирин ощутил, какой неимоверной силой наливается каждая жила, каждый, словно свитый из стали, мускул могучего тела. Будто морозный ветер пахнул на него, заставив больно сжаться сердце.

– Пошёл! А ну пошёл отсюда! – крикнул Александр, как обычно покрикивают хозяева на расшалившуюся собаку, но в его голосе прозвучала не уверенность, а безнадёжность.

– Руха! – торжествующе ответил Голем, и в прорезях его глаз сверкнула зелёная молния. – Гаха!

Чудовищные мускулы напряглись, вздуваясь витыми змеями и буграми; поползли в стороны, натягиваясь звенящими дугами, серебристые прутья. Нет, ни в коем случае нельзя допускать это свирепое человекоподобное чудище внутрь клетки! Гирин оттолкнулся от стены, одним прыжком оказался возле решётки и каблуком своего ботинка ударил по грубым, похожим на корни дерева, напрягшимся пальцам. Ударил раз, другой, третий… И почувствовал острейшую жгучую боль: ненавистные пальцы точно тисками обхватили лодыжку его правой ноги.

– Гаха! – торжествующе прозвучал трубный голос.

Мощный рывок швырнул Гирина на пол клетки, Ударившись затылком о шершавый пружинящий пол, он окунулся в серую, безликую мглу небытия.

Миусов посмотрел на самолётные часы, смонтированные на диспетчерском пульте руководителя полётов. С момента аварии спарки, с борта которой катапультировались майор Ивасик и лейтенант Гирин, прошло сорок три минуты и двадцать секунд. Миусов отсчитал время с точностью до секунд чисто машинально, по привычке, сейчас в этом не было ровно никакой необходимости. Он с неприязнью смотрел на длинную и тонкую, почти невесомую секундную стрелку, легкомысленно скачущую по чёрному циферблату. Сколько товарищей-пилотов Миусов потерял из-за того, что эта торопыга не умела умерять свой танцевальный пыл, свою страсть к движению и переменам, не хотела подумать, оглядеться, хотя бы на краткий, но бесценный миг зависнуть в безвременье! Но сейчас легкомысленная стрелка раздражала Миусова по совсем другой причине – её суетливое, скачущее движение было похоже га финишный бег окончательно выбившегося из сил стайера, энергично молотящего ногами, но еле-еле продвигающегося вперёд. Миусову хотелось бы подстегнуть стрелку, подстегнуть хорошенько, так, чтобы зажужжала и завертелась, сливаясь в почти неразличимый туманный круг. Миусов нервничал, хотя по его свободной позе и спокойному, утомлённому лицу вряд ли об этом можно было догадаться.

Очень быстро, минут через пятнадцать после того, как лётчики катапультировались, по телефону сообщили, что горящий самолёт упал на убранное пшеничное поле неподалёку от железнодорожного разъезда. О падении самолёта железнодорожники сообщили своему начальству, а оттуда догадались позвонить прямо на аэродромный коммутатор – вот чем объяснялась такая оперативность информации. А ещё через двадцать минут пришло и радостное известие: майор Ивасик благополучно приземлился на огородах в двух сотнях шагов от сельсовета, в котором не раз приходилось бывать и самому Ивасику, и Миусову. Соседи! Штурман жив, здоров и выехал на аэродром вместе с председателем сельсовета, который примчался к месту приземления парашютиста на своём «газике».

Ивасик жив! Командный пункт некоторое время гудел возбуждённо и радостно, как гудит готовящийся к роению пчелиный улей. Но шум быстро затих, все понимали, что по-настоящему радоваться рано – пока ещё ничего не было известно о судьбе Александра Гирина. Потому-то и нервничал Миусов, потому-то и подгонял время – он ждал вестей о своём пилоте, о молодом офицере, с которым его связывали особые и непростые отношения.

Молодой лейтенант познакомился с пожилым по авиационным меркам подполковником сразу же после прибытия в полк: заместитель командира полка по лётной подготовке имел привычку лично проверять технику пилотирования выпускников авиаучилищ. Лейтенанты, уже прошедшие через руки Миусова, наговорили о нем Гирину всяких страхов: педант, буквоед, придира и вообще человек ужасный, хотя летает классно, тут уж ничего не скажешь. Но Гирин сел в кабину самолёта без боязни, с удовольствием и даже с некоторым задором. Александр летал хорошо и знал о том, что хорошо летает, природа наделила его отличной координированностью, большим объёмом внимания и гибкой мотосенсорикой, становление его как пилота докончили учёба и тренировки. В отличниках он не ходил, но и ниже четвёрок по теоретическим предметам не спускался, что же касается лётных дисциплин, тут он всегда считал делом чести получить и получал на экзаменах максимальные баллы. Перейдя к лётной практике, курсант Гирин быстро понял, что в авиации лётное мастерство котируется на две головы выше всех других человеческих качеств, и в повседневной жизни слегка, более невольно, чем осознанно, лукавил. Далеко он не заходил, не только по трезвому расчёту, которого вовсе не был чужд, но и по естественной человеческой порядочности и чувству товарищества. Он мог иногда опоздать в строй, порой позволял себе «выцыганить» у лётчика-инструктора внеочередную увольнительную и тому подобное. В полк Гирин прибыл в хорошей форме и боевом настроении и на полёты ходил как на праздник. В контрольном полёте с Железным Ником он по-своему, как умел, выложился до конца: пилотировал свободно, раскованно, энергично и достаточно чисто. Докладывая о выполнении задания и о готовности получить замечания, Гирин, если уж говорить откровенно, ждал не столько замечаний, сколько комплиментов – печёнкой чувствовал, что полет удался. Миусов внимательно оглядел молодого лётчика, задержавшись взглядом на задорном улыбчивом лице. И в свойственной ему ленивой манере предложил: