Ряды ложатся неширокие, но ровные, аккуратные. Стерня короткая, и по краям рядов не остается нетронутых травяных «хохолков».

Косарь останавливается и, обернувшись назад, прикидывает сделанную работу. Конечно, ряд не широк, не похвастаешь, да и сноровка не та — настоящий косарь отмахал бы за это время в три раза больше, — и все же он доволен своей работой и своей участью.

Не враз, непросто и недешево далось ему это чувство удовлетворения; к тому же его никак не назовешь постоянным, ровным. Избалованный ребенок в семье, затем — гордость университета, впоследствии — блестящее дарование, выдающийся инженер, окруженный всевозможными почестями и вниманием. Сейчас все это кажется нелепым, фальшивым и страшно далеким. Истинная радость — в том, что он ест хлеб, добытый трудом своих рук. В этом успокоении есть и романтика, и немало гордыни, и продиктованная обстоятельствами попытка примириться с судьбой, но все это, вместе взятое, помогает жить.

В то же время он понимает, что перестал быть инженером. Забывает то, что когда-то знал, и понимает, что теперь тех, прежних знаний было бы недостаточно. «Я деградирую в арифметической, если не в геометрической прогрессии», — подводил он итог всякий раз, когда думал о своей прежней профессии. «Теперь меня бы и не хватило на большее, кроме как зимой править пилы, а летом отбивать косы». Эта мысль ударила его как обухом, и удар пришелся в затылок. Ведь поникшую голову не поразишь ударом в лоб… Но он жил, хотел жить и с завистью видел, что в этом краю, где он очутился, где даже в пятидесятиградусный мороз нельзя отсидеться в доме, любой молодой человек, любой шофер, лесоруб, пастух или конюх значит больше, чем он со своим инженерным образованием.

Солнце поднялось высоко, облака и туман рассеялись. Коса взмахивает размеренно, равномерно. Человек бережет силы, чтобы не выдохнуться раньше времени, но останавливается, лишь когда надо направить косу.

Ритмичный, лязгающий звук, когда брусок касается закаленной голубоватой стали, вызывает в нем картины далекого прошлого: жаркие летние дни, прогулки, задорный смех юной девушки в широкополой шляпе с лентами, затеняющей лицо… песни косарей, возвращающихся с луга… И стихи: «Жизнь пролетела, а Ли Таи-фу живет…» В памяти сохранились лишь эти строки стихотворения, которое когда-то давно он читал кому-то вслух — а может, это ему читали? — и смысл которого понял еще тогда, смолоду. Как же давно он не читал стихов! В газеты и то заглядывает редко. Может, оно и к лучшему, а может, и нет…

Вздохнув, он снова принимается косить. «И все же доволен я или нет? Побудительный жизненный стимул человека заключается в том, что он никогда не бывает доволен достигнутым… Но я-то по сути доволен: ведь меня заслали на смерть, а я вот жив. Жить, когда жить вроде бы не имеет смысла, — не в этом ли заключается глубочайший смысл жизни? Устоять — значит жить. Жить — в этом и есть смысл жизни».

Лучи осеннего солнца ласково греют спину; чувствуется, что время идет к обеду.

Пучком травы он вытирает косу и идет к краю поляны. С утра он повесил там свою торбу на нижнем высохшем суку толстенного дерева. Он достает из торбы солдатский котелок — старую, закопченную посудину с вмятинами по бокам — и медленно бредет вниз, к реке.

У края поляны начинается крутой спуск к берегу. Здесь верхушки деревьев кое-где ниже уровня поляны и открывают глазу холмы на противоположном берегу и высвеченные солнцем озимые всходы; молодые, полные жизни зеленя вселяют надежду на будущее… Но напрасно было бы выискивать змеящуюся серебристую ленту, какою в других краях предстает река с вершины холма. Лишь темные, густые заросли кустарника дают понять, что сокрытая под их сенью речушка несет свои воды далеко-далеко, в иные миры…

Спустившись с крутизны, которая со времен ледового периода только-только успела покрыться кое-какой растительностью, человек попадает в заболоченное место, где ели уже не встретишь, лишь березу, чахлые сосенки да разный кустарник. Ямы с застойной водой и вывороченные с корнем болотные осины делают дорогу непроходимой. Временами казалось, будто уже удалось выбраться на лужайку, свободную от кустарника и поросшую лишь камышом и осокой, где легче будет пробраться к реке. Однако при первом же шаге нога с хлюпаньем вязнет в болоте. И вновь приходится пробираться сквозь чащобу, перелезать через бурелом, проползать на четвереньках под зарослями кустарника, петляя ведущей к водопою звериной тропой. Это верный способ попасть к воде любому таежнику: и рыбаку, и бабам, идущим по ягоды, путнику, которого томит жажда.

Но вот человек снова чувствует под ногами место посуше. Здесь среди кустарника кое-где возвышаются темные ели и трава выше болотной осоки. Тропа, ведущая к водопою, исчезает; такое впечатление, будто, обходя заросли и болото, человек сбился с пути и, повернув к пологой долине, очутился в стороне от реки. Он делает несколько шагов, желая удостовериться, так ли это и в какую сторону теперь податься. Но эта сухая полоска под ногами и есть берег: неожиданно, в двух шагах впереди, блеснула полоска воды.

Чарующий, ничем не тревожимый покой. Движения воды совершенно не заметно, так что нельзя определить, в какую сторону течет река; обрамленная кустарником излучина кажется озерцом. Один-единственный желтый лист березы с бесплотной легкостью плывет на поверхности воды, и не поймешь, ветерок ли гонит его или относит течением. Лишь ниже по реке, за поворотом излучины, где путь течению преграждает упавшее огромное дерево, слышится негромкое журчание воды. Ни ветерка. В сонной неподвижности застыли и на берегу, и отраженные в водном зеркале кусты с провисшими от ягод ветками: тут и лиловатые плоды шиповника, красная и иссиня-черная смородина, темно-багровая дикая вишня. Позади всего этого великолепия выстроились пирамиды черных сосен.

Согнувшиеся под тяжестью плодов, нетронутые ветви яснее ясного говорят, что этой осенью здесь не ступала нога человека, а может, человек вообще никогда не забредал в эти места… Ну, а красоты их наверняка ни разу не касался людской глаз, никогда не упивался ею. Ведь здесь человек лишь выбирал место для следующего шага, замечал ягоды лишь на ближайшем кусте, сосредоточивая свое внимание на поплавке, выжидая, когда клюнет рыба. Он либо хотел утолить жажду, подобно серне, либо сторожил в засаде, точно волк.

Здесь никто сроду не взглядывал на небо. Взгляд не поднимался даже до высоких верхушек сосен, не всматривался в облака и тучи. Гроза заставала врасплох очутившегося тут человека.

Этот заповедный уголок всплывает из глубин памяти лишь позднее, когда нахлынут мечты о русалках и благодетельницах — золотых рыбках, о заколдованном месте, хранимом за семью печатями. Когда сам рассказываешь сказки или слушаешь их. В сказках герою положено пройти через семь испытаний, и выстроившиеся позади кустов кедры с темно-зеленой, чуть ли не черной хвоей, подобно отряду суровой стражи, оберегают этот зачарованный мир… Сама природа выставила поистине семикратную охрану: поваленные деревья, болотная топь, шипы и колючки, кустарниковые чащи, переплетенные корни, полчища комаров, тучи мошки. И прежде чем ему удалось сюда пробраться, каждый страж норовил уколоть его, поранить побольней, напиться кровушки.

Он спускается к воде, зачерпывает котелком и пьет. Затем снова наполняет котелок водою и, скользя, цепляясь за провисшие под тяжестью ягод ветви смородины, выбирается на твердый берег.

Мгновение, лишь одно мгновение недвижно любуется он заколдованной и на миг потревоженной им красотою, а затем, словно стряхнув с себя колдовские чары, проворно и жадно — точь-в-точь таежный медведь — подтягивает ветку и ловит ртом спелые ягоды.

«Жаль, что воды напился. Красная смородина утоляет жажду, а черная налита сладким соком и богата витамином С». И теперь уже не по-медвежьи срывает ягоды, вместе с листьями и веточками, а как положено человеку. Он решает выплеснуть воду и собрать в котелок ягод, но тут возобладавший в нем рассудок кстати напоминает мудрую поговорку: «День год кормит». И теперь уже вполне в духе гомо сапиенса он обуздывает в себе стихийное желание — вкушать, наслаждаться тем, что сама природа преподносит в готовом виде. Надо заприметить это место, обсыпная ягода говорит о том, что оно пока еще никому не известно. Он выбирает ориентиром высокое дерево, чтобы потом сюда вернуться, и вновь пробирается сквозь чащу кустарника и болотистую хлябь, сквозь рои комаров и мошки, через трясину, вверх, по склону холма, где его ожидают скошенные ряды и трава, которую надлежит скосить еще сегодня.