Партия вновь прибывших заключенных впервые столкнулась с блатными в распределителе. Не успели фрайера разместиться в сколоченных из фанеры бараках без окон, как вокруг них ястребами закружили блатные. Тут же карман-другой полегчал. Руки, протянувшиеся с верхних коек, сорвали несколько шляп с голов из валившей по бараку толпы.

Один из фрайеров, тот, что прибыл из тюрьмы весь увешанный багажом: два чемодана и вещмешок, вошел на территорию лагеря одним из последних. В зоне ему навстречу попались бежавшие из барака, уже обобранные там дочиста люди. Еще не соображая, что происходит, ослепнув со света, он заглянул в темноту барака. Оттуда неслись возгласы и шум потасовки. В поисках места Фрайер с багажом завернул за угол барака, решив расположиться прямо на улице вблизи сколоченной из бревен высокой сторожевой вышки, на свежей траве, еще не вытоптанной весенними этапами. Весь день он провел, сидя на куче своего добра: двух чемоданах и вещмешке. Даже не ходил на кухню за едой.

Стоял ласковый, теплый, солнечный конец мая. Похолодало лишь с закатом. Тогда Фрайер достал из объемистого мешка теплую шубу — явно решил заночевать на воздухе.

Вор из дверей барака следил, как Фрайер натягивает шубу, как устраивает себе из двух чемоданов ложе, тщательно застегивается и укладывается, мастерит себе подушку под голову из вещмешка, достаточно пухлого и без шубы.

В бараке тьма, сутолока и толкотня. Как в трамвае, когда после короткого замыкания гаснет свет. Снаружи воздух свеж и, что самое главное — почему Фрайер и выбрал это место, — по ту сторону двойного ограждения из колючей проволоки и все же прямо почти над его головой, на самом верху одной из восьми окружавших лагерь, сколоченных из тесаных бревен сторожевых вышек, стоит часовой. Неотрывно наблюдает он за тем, что творится в зоне, следя главным образом, чтобы на «ничейной земле» между двумя проволочными ограждениями ничего не случилось. Близость охраны успокаивает Фрайера.

Дни в конце мая долгие. Когда сон сморил его, было совсем светло. Неудивительно, что, намучившись за дорогу, длившуюся, возможно, месяцы, истомленный вагонной жарой, духотой и вонищей человек тут же погрузился в глубокий омут сна.

Облака румянились отблесками заката, а лучи прожекторов на вышке уже зашарили по зоне и проволочным ограждениям. Еще не давали отбоя, когда Вор, низенький и тощий, с зеленоватым цветом лица, не спеша, будто прогуливаясь, подошел к спящему Фрайеру. Огляделся по сторонам и прилег на краешек узкого чемоданного ложа.

Возле массивного Фрайера оставалось совсем немного места. Одной ногой Вор уперся в землю, но Фрайера не теснил. Он лежал на боку, тонкий, как лезвие, подле пухлого, как булка, Фрайера, казавшегося в своей шубе еще пышнее. С полчаса Вор пролежал неподвижно, прильнув к спящему. Нож и каравай — хищник и жертва, телами согревающие друг друга.

Когда они в буквальном смысле пригрелись, Вор шевельнулся. Легонько, чуткой рукой обыскал Фрайера. В правом кармане брюк, придавленном телом спящего, нащупал портмоне.

Фрайер наверняка знал о своей привычке спать на правом боку и засунул свои ценности в правый карман брюк. Для Вора это была часто встречающаяся, до смешного наивная попытка самосохранения. Неловкая, как у жука, когда тот, завидев врага, пытается притвориться мертвым.

Из-за лацкана пиджака Вор достал иголку. Он вечно таскал при себе этот инструмент, как стекольщик, у которого алмаз для резки стекла всегда под рукой. С этим инструментом его мог разлучить лишь самый тщательный обыск, да и то не больше чем на полчаса: первый попавшийся гвоздь, кусочек проволоки, подобранный с земли и наскоро заточенный о кирпичный обломок или цементный пол камеры, заменял ему утраченную булавку. А пока не подвернется подходящий кусочек стали или железа, ту же роль выполняла заостренная деревяшка или щепочка, отломленная от доски нар. Ну а сейчас, как почти всегда, у него была при себе настоящая иголка, помогавшая ему преодолевать вот такие препятствия, рассчитанные разве что на мозги насекомого.

Осторожно и легонько, ровно блошиный укус, он уколол Фрайера в спину.

Спящий с забавной медлительностью протянул руку за спину и почесался, должно быть, заставив улыбнуться даже часового.

Тут иголка Вора нанесла еще один блошиный укус. Спящий опять почесался, дернул плечом, потянулся и, не просыпаясь, машинально перевернулся на другой бок.

Работа иглой была закончена. Карман, а вместе с ним и деньги уже больше не придавливались сонным телом, а были наверху, под рукой у Вора. Но тот не шевелился. Еще с добрых полчаса он, застыв, пролежал возле Фрайера, пока потревоженный было во сне человек опять не погрузился в глубокую тину своих сновидений.

Лишь когда их тела вновь пригрелись, из подошвы ботинка Вора появился новый инструмент. Это было тонкое лезвие бритвы. Одним точно рассчитанным движением он взрезал шубу. Вторым — карман. Третье движение — и портмоне очутилось в руках у Вора.

Следующая операция была длительной и требовала большой ловкости. Вернее, здесь, в лагере, такая осторожность, может, и не требовалась… При свете прожекторов часовой заметил даже отблеск маленького лезвия. И все-таки он не помешал Вору. Он выполнял здесь одну-единственную задачу: следил за тем, чтобы никто не приближался ни к наружному, ни к внутреннему ограждению, между которыми проходит двенадцатиметровой ширины «запретка». В этой запретной полосе даже траве не дозволялось расти. Это была черная пахота. Еженедельно заключенные в сопровождении особого конвоя перекапывали и разравнивали ее — она всегда должна быть ровной, гладкой и мягкой, чтобы след ноги не попадал в борозду от грабель. После дождя полосу обязательно приводили в порядок. Итак, задача часового — смотреть только за этой самой запретной зоной. И все происходящее в лагере интересовало его постольку, поскольку имело отношение к запретке. Да и то только с его стороны. Но и с его стороны лишь в тот отрезок времени, пока он был в карауле. Для этого он на сторожевую вышку и поставлен — и все тут. Остальное его интересовало не более, чем рыба в реке интересует мальчугана, проходящего по мостику. А может, и того меньше, потому что дети живут себе и живут, а не дожидаются, стоя в карауле, что уж потом-то и они заживут…

Вор хорошо изучил охрану. И все же как настоящий знаток, мастер своего дела, не мог позволить себе работать спустя рукава. Может быть, считал, что нельзя терять сноровку.

Вообще-то он специализировался на поездных кражах — ремесло тонкое, веселое. Пока обчищенный фрайер, одурев от неожиданности, поднимет крик, добытое шмотьё уже давно отдыхает у сообщника в третьем вагоне. Пассажиры в купе, а за ними и весь вагон начинают обсуждать случившееся, перебивая друг друга, когда же это произошло: только что или ночью? Кто украл? На какой станции сошел? Какую телеграмму составить? А сам он, напустив серьезный вид, глубокомысленно кивая, принимает участие в споре, приговаривая: «Да, в нынешние-то времена…» — и безнадежно машет рукой. «Точно, точно», — поддакивают пассажиры и делают вид, будто понимают, какую великую истину призван выражать этот жест.

Теперь лезвие бритвы легонько скользит по боку вещмешка, взрезая его вдоль. Однако наитруднейшая часть работы еще впереди. Барахлишко предстоит поштучно выудить из мешка под головой спящего, ни рывком, ни толчком не потревожив его сна. Вор медленно запускает руку в вещмешок, подсовывая ладонь правой под голову спящему. Нет такого санитара, нет такой няньки, что так нежно и внимательно холила-лелеяла бы вверенную ее заботам неприкаянную голову, как эта самая правая рука. А левая в то же время одну за другой таскает из вещмешка шмотки.

Когда вещички были вынуты, из темного входа в ближайший барак в освещенной прожекторами зоне вынырнула фигура — сообщник Вора. Сообщник подошел к лежащим и начал оттаскивать барахло.

Работа шла медленно, бесшумно. Основное правило тут — не дергаться и не трепыхаться. Под конец из мешка и тряпок, которые сообщник тут же распотрошил и как нестоящие отшвырнул назад, Вор соорудил подушку под голову спящему.