На печке еще не остыл свежезаваренный красноватый чай из шиповника. Андраш разлил его по кружкам и тоже сел за стол. Оба принялись за еду, хотя Мишка наелся дома и сейчас лишь из уважения к напарнику делал вид, будто не отстает от него.

— Ну что ж, — сказал он после завтрака, — пора и за дело. Направим пилу и топоры, и на сегодня шабаш. Надо хоть одну ночь в чистой рубахе поспать.

И то верно: на другой день от грязной работы, от угольной пыли рубахи враз теряли свою свежесть, а к концу недели и вовсе делались черными.

В следующую субботу Мишка не стал зазывать товарища в баню: он с досадой вспомнил, что его ждет дома. Старуха накинется с попреками: прождала, мол, гостя, а тот не явился. Что на это возразишь? Сказать, что чужак — человек с гонором и сторонится людей? Конечно, можно бы ответить: «Раненый зверь завсегда норовит в чащобе укрыться», и это было бы правдой, но потом толков да пересудов не оберешься… Мишка решил сразу послать старуху куда подальше и тем самым оборвать дальнейшие расспросы.

Как только решение было найдено, гнев его мигом улетучился, и перед отъездом он миролюбивым тоном обратился к Андрашу:

— Слышь… жалко, конечно, что ты отказываешься ехать в село. Помылся бы, как всякому крещеному человеку положено, горячей-холодной водой да всласть попарился бы… А только скажу тебе как на духу: мне так легче — знать, что не в пустые стены вернусь. Даже днем одному в тайге находиться и то не по себе. А уж ночевать тут в одиночку меня ни за какие блага не заставишь!

— Неужто боишься?

Мишка молча пожал плечами и отвел взгляд в сторону.

— Чего боишься-то?

— Не знаю. Тебе разве не страшно? В особенности ночью с субботы на воскресенье, когда окрест ни одной живой души?

Чужак отрицательно покачал головой.

— А мне вот страшно… Не иначе как заклятье на мне какое…

— Ну, а если, скажем, ты воротишься поздно вечером и никого тут не застанешь?

— Поверну лошадь и домой погоню! Ежели лошадь трусит своей дорогой, то и я сижу себе на телеге со спокойной душой. Ума не приложу, отчего оно так, мать твою за ногу… Но коли лошадь на воле гуляет, а я тут, в этих четырех стенах один валяюсь, мне, брат, крышка. Зато когда ты здесь и я слышу, как ты сопишь во сне, я не побоюсь выйти наружу, будь хоть какая кромешная тьма. Надо, скажем, лошадь отыскать, чтоб в тайге не заплутала, — это мне нипочем. Никакой темнотой, бурей, грозой меня не запугаешь. И не родилась еще такая лошадь, какую бы мне не удалось отыскать. Лишь бы только знать, что тут, в хате, есть живая душа. Хошь верь, хошь нет, а только так оно и есть.

— Но чего ты все-таки боишься? Грехов больших за тобой, по-моему, не водится.

— Это как поглядеть. Черным словом на дню сто раз осквернишься.

— Так ведь на словах — не на деле.

— И до воровства дело доходило. Мужику не украсть — и вовсе не проживешь. Испокон веку так было.

— Мужик, даже когда воровал, то попросту свое трудовое обратно брал.

— Это правда. Но я не расплаты за грехи боюсь. Сам не знаю чего… — Он предупреждающе поднял руку, не давая собеседнику перебить себя. — Не вздумай меня учить, я и без тебя знаю, как все это по-ученому называется: блажь и суеверие. Да хоть как назови, но бояться-то я все равно не перестану… Не понимаю, откуда у тебя храбрость берется. Сперва мне казалось: ну ладно, ты не боишься, потому как на твоей душе большой грех и тебе теперь все едино. Но сейчас вижу: такое большое несчастье тебя постигло, что хуже и не бывает.

— А может, большое счастье?

— Нет, брат, меня не проведешь.

— Я ведь правду говорю. Ни за кого я не в ответе, разве что за себя самого. Чем не счастье?

— Так не бывает.

— Конечно. Да и со мною оно не совсем так… Можно ведь не страшиться смерти, зато зубной боли бояться.

— Ты не боишься смерти?

Чужак ответил ему лишь взглядом.

— Но жить-то ты хочешь! И не уверяй меня, будто не хочешь.

— С какой стати мне тебя уверять? Если бы я не хотел… веревка есть, сук подходящий тоже найдется. — Андраш улыбнулся. — Нам с тобой на пару совсем неплохо живется, а вреда от нас разве что деревьям в лесу…

— Я бы не отказался от греха иметь на совести загубленные поросячьи души, — с ухмылкой подытожил разговор Мишка и пошел запрягать лошадь. Прежде чем тронуться в путь, он высыпал на стол всю махру из кисета. — Это тебе до завтра. — Затем взял из кучки щепоть на две закрутки: — Подымить, пока до дома доеду.

Вот уже пятую неделю они жили вместе. По субботам Мишка спозаранку отправлялся домой. На телегу грузили и привязывали к ней здоровенный ящик с углем. С тех пор как ямы перестали гасить в ночь с субботы на воскресенье, угля заметно прибавилось.

На обратном пути Мишка прихватывал с собой хлеб, картошку, лук, огурцы, простоквашу, масло. Сварливая жена его теперь не бранилась: больше стало угля, а значит, и плата будет больше.

По средам, когда возница приезжал за углем, он должен был привозить лишь хлеб и свежее молоко. Если при первой ездке возница забывал прихватить съестное, он исправлял свою оплошность при втором заезде, потому как ему приходилось теперь оборачиваться дважды. Углежоги стали заготавливать для кузницы самое малое по три телеги угля в неделю. Иной раз даже на четверг оставалось еще с добрую телегу. Мишка с напарником прикидывали, что если и дальше так пойдет, то древесным углем можно будет запастись на всю зиму.

Когда пилили бревна, то меж напарниками нет-нет да и вспыхивали легкие перепалки, но при погрузке на телегу каждый по-прежнему норовил встать ближе к комлю.

Как бы назвать их отношения? Сказать, что они сдружились, — мало. Полюбили друг друга? Пожалуй, слишком сильно сказано. Сами они заметили только, что когда управятся с урочной работой, у обоих еще хватает охоты кое-что поделать и для себя. Они решили привести в порядок хибару, в которой ютились.

Заготавливая дрова, они присмотрели подходящее дерево. Уже по расположению ветвей было видно, что его удастся расщепить на ровные плахи. Тогда-то и было решено поправить крышу. Но прежде, пущей убедительности ради, они сделали на дереве затес, чтобы проверить, как снимается стружка. Лишь после этого взялись пилить дерево: ни тот, ни другой не любили трудиться понапрасну. На дрова они предпочитали отбирать поваленные бурей деревья или сухостой. Такие и пилятся легче, да и для угля более подходящи.

Наконец удалось свалить ровное, почти без сучьев дерево. Его аккуратно распилили и там же на месте раскололи на плахи двухметровые, как и положено. Пришлось попотеть весь день, зато к вечеру они привезли домой целую телегу плах. Мишка не преминул растолковать самому себе:

— И то правда, осточертела эта дырявая крыша, то и дело подставляешь тазы да ведра, а толку чуть, все одно лужи на полу…

Углежоги трудились у своих ям ревностно, без передышки, однако же выкроили время и для того, чтобы поправить крышу. Это случилось на шестой неделе их совместного житья, когда теплая весенняя погода сменилась изнурительным летним зноем.

Мишка, держа лошадь под уздцы, вел ее к дому; после обеда углежоги собирались ехать по дрова.

Андраш на крыше приколачивал гвоздями свежеструганную, пахнущую смолой дранку. Оттуда, сверху, он и увидел, как по тропинке со стороны села приближается какой-то человек.

— К нам гость идет, — крикнул он Мишке, который ставил лошадь в оглобли.

— Кого там несет нелегкая?

— Почем я знаю? Бородатый мужик, ружье за плечом.

— Какая на нем одежда?

— Да никакая. Самая обыкновенная.

— А шапка?

— По-моему, лисья. Как только у него голова терпит — по этакой жарище да в меховой шапке!..

— Лисья, говоришь? Тогда это Евсей — лесничий, значит. Наверняка к нам завернет, только чтобы лишний раз показать: он свой хлеб не даром ест, лес, мол, обходит. Слезай-ка, брат, с крыши.

Андраш спустился по приставной лестнице и вошел в дом.