— Может, поедешь со мной уголь жечь? — спросил он, ткнув пальцем в сторону телеги.

— Куда мне ехать, за меня другие решают, — мрачно буркнул незнакомец.

— А ты парень послушный, куда ни пошлют, идешь?

— Понимай как знаешь.

Росточка старый углежог был небольшого, а стоя на коленях и вовсе казался карликом: этакий безобидный гном с седой, отливающей в желтизну бородою и незамутненно-голубыми глазами. Колючий ответ незнакомца не осердил его, Мишка и сам при случае ответит как отрежет.

— Я смотрю, ты заправский сторож: на честного человека кидаешься ни за что ни про что, а от жулика небось улепетнешь со всех ног.

— Может, улепетну, а может, огонька поднесу.

— Дело нехитрое.

— Да уж чего проще.

— Эта работа, — углежог опять ткнул в сторону повозки, — сноровки требует, не то что мешки с добром сторожить.

— Согласен.

— А вот ты сумел бы уголь жечь?

— Понадобится — сумею.

— Выходит, тебе уже доводилось этим заниматься?

— Доводилось смотреть, как другие делают, — язвительно процедил незнакомец.

— Смотреть — одно, самому делать — совсем другое. Я спрашиваю: сумел бы ты жечь уголь?

— Кое-как — сумел бы. Но мог бы и научиться у того, кто по-настоящему умеет. Для тебя это ремесло?

— Ежели учесть, что каждую весну я один тут жгу уголь, то, выходит, это мое ремесло. Но может статься, из меня такой же углежог, как плотник. Дом у меня теплый, а значит, вроде бы хороший. Правда, окна прорублены вкривь да вкось. По мне так сойдет, а другому смех смотреть, — весело проговорил Мишка.

Незнакомец ответил дружелюбным взглядом, а старик, уловив перемену, спросил напрямую:

— Что ты мне ответишь, ежели спрошу: согласен со мной уголь жечь?

— Если пошлют, я соглашусь.

— Тогда собирайся. Завтра на обратном пути прихвачу тебя с собой, да и вся недолга. Конечно, коли есть на то охота.

— Какая там охота… Но лучше уж… словом, уголь жечь я согласен. А у тебя такая власть, что дело это ты запросто уладить можешь?

— Никакой у меня власти нет, слава богу. Да тут ее и не требуется. Уголь жечь — это тебе, брат, не бумагу марать, тут и без блата обойдется. Перо в руке как ни держи, оно все норовит другому подмигнуть да на сторону сбежать, а пила, топор, лопата — что верная зазноба: не противятся, коль покрепче жмешь, и никуда от тебя не сбегут. Значит, считай, что я тебя назначил углежогом. Будем работать на пару, я — за начальство, а ты — рабочая сила. Тот, кто сейчас у меня в напарниках, глядишь, еще магарыч поставит, ежели его на твое место определят, караульщиком. Работничек из тех, кто за любое дело берется, лишь бы только ничего не делать да поспать всласть.

— Выходит, под твоим началом про сон и думать забудь?

— Это уж когда как. Ты ведь небось знаешь, что уголь и по ночам жгут?

— Такую премудрость даже я знаю.

— Вот видишь! А теперешний мой напарник… я таких стариков не встречал. Ему только в сторожах и место: дрыхнуть горазд, всех воров проспит, хоть самого на телегу грузи вместе с тем добром, что он караулить приставлен. Ладно, это бы еще полбеды. Но ведь он, даже когда не спит, палец о палец не ударит. А тут и всех-то делов: подсыпал лопату-другую в том месте, где огонь пробился, и заваливайся опять на боковую. Но этому и заваливаться без надобности, коли он не поднимался.

— Вот что, — раздраженно проговорил чужак, — лучше уж ты не бери меня в напарники.

— Да погоди ты, не ершись попусту! Никакой я тебе не начальник, ты что, шуток не понимаешь? По ночам за углем буду присматривать я, а ты спи себе. Но уж зато утром я хочу спать спокойно и знать, что ты не подведешь. На таких условиях согласен?

— Сказано тебе: самовольно я никуда ни ногой. Пошлют — пойду.

— Неужто я тебя не уломал? По-моему, все проще простого: ночь дежурю я, с утра до полудня — ты. После обеда вместе едем в лес за дровами.

Чужак молча пожал плечами.

— Вскрываем кучу под вечер, аккурат и похолодает, да и в потемках лучше видно, ежели где еще головешки тлеют. Новые кучи я обычно закладываю по понедельникам. Ну как, согласен?

Незнакомец молчал.

— Давай попробуем. Если мы с тобой не уживемся, должность караульщика от тебя никуда не уйдет. А углежогам платят больше.

— Я не против.

Мишка сощурил глаза. Устав стоять на коленях, он опять присел на корточки; склонил голову набок, отчего его изжелта-седая, прокуренная борода встала торчком.

— Дрова пилить умеешь? — принялся он испытывать будущего напарника.

Незнакомец ворошил веткой костер.

— Тебя спрашивают: пилить-то любишь?

— Нет!

— Тогда все в порядке! — рассмеялся Мишка. — Потому как и я не люблю. Ну прямо нож острый. Вся моя натура работе противится, а вспомнить, я два дня кряду отродясь не отдыхал. Вот так-то, брат. Трудиться — трудись, да смотри не надорвись, — певуче произнес он.

Незнакомец кивнул и улыбнулся.

— Договорились! — подвел черту старик. Он снова вытащил из кармана гимнастерки нарезанную бумагу и из-за неудобной позы с трудом втиснул руку в карман штанов. Они закурили по новой.

— Семья-то есть у тебя?

Незнакомец словно не слышал вопроса.

— Я имею в виду: дома у тебя, на родине. Жена, сын-дочь имеются?

Чужак уставился перед собой не мигая, точно желал проникнуть взглядом в раскаленные недра земли.

— Ладно, у меня ведь и в мыслях не было тебя выпытывать. Да и что тут словами скажешь… — Он запустил узловатые пальцы в бороду, явно раздумывая, как бы перевести разговор на другое. — Ты мне только вот что скажи, брат, — заговорил он чуть погодя. — Одно я про тебя хочу узнать, но сей момент, с места не сходя: что, характер у тебя не склочный?

Что-то вроде улыбки промелькнуло на лице незнакомца.

— Каждый всегда другого считает придирой.

— Святая правда! Вот ты спроси мою жену: «Что за человек Мишка?» Это я, значит. Ну она тебе и наговорит: «Лодырь. Деньги все как есть пропивает. Никакого с ним сладу нету». При том, что дома от меня и слова не добьешься, зато она за двоих языком работает. Нудит, зудит, как тупая пила. Ну а я знай себе помалкиваю — ей в отместку. Когда невмоготу становится, я — бац на боковую! Сапоги скину, повернусь лицом к стенке и пошел задавать храповицкого; это верней всякой пилежки действует. Конечно, ежели в доме спать приходится. Потому как зимой, к примеру, я на конюшне сплю, на зиму я к лошадям приставлен.

— Не худо дело.

— Не то что не худо, а самое что ни на есть наилучшее. Да и выгодное, я тебе скажу. Ежели лошадь имеется, то и дров, и корма домой вовремя завезешь. Ну, и слава по селу о тебе идет: «Какой работящий наш Мишка!» Мать ты моя родная… «Ни днем, ни ночью не дает себе роздыха!» Вот так-то, брат!.. Знамо дело, уход за лошадью требуется. Кормить, поить — все в положенный час, тут я слежу строго. Но скребницей пройтись, лоск навести — это уж увольте; этим пусть занимается тот, кому лошадь запрягать. Вычистит — хорошо, не вычистит — и так сойдет. Вот и стала лошадь что старая попона: хлопнешь по спине ладонью, и пыль столбом. Не нравится — не хлопай и вообще скотину не бей. Верно я говорю?

— Не знаю.

— Вот эта коняга, к примеру, — он обернулся к лошади, спокойно стоявшей позади, — ни кнута, ни тумаков не пробовала. Ежели выведет из терпенья, я только ейную мать недобрым словом помяну: для умной лошади этого и достаточно, хозяином к ней не дурак приставлен.

Незнакомец кивнул. Ему нравился этот словоохотливый старикан, и он рад был избавиться от должности караульщика: не работа, а безделье, и думы неотступно одолевают.

Мишка вот уже годы был единственным и, можно сказать, признанным на селе углежогом. Он занимался этой работой с оттепели и до уборочной страды, но два-три раза за «сезон» у него менялись подручные. Сама работа была не из легких, да и парней, кого помоложе и покрепче, сюда не заманишь: кому охота с утра до вечера с углем возиться, когда и вечера все заняты, даже субботние. Если в кучах, присыпанных землей, головешки еще не прогорели, то их и субботним вечером не оставишь без присмотра. Что же это за жизнь? Разве можно чувствовать себя человеком, если даже на субботу домой не выберешься, а значит, и в баню не сходишь! Сперва чтоб помыться, затем, плеснув на раскаленные камни холодной водицы, как следует попариться, затем, облачась в чистое исподнее, с раскрасневшимся, блестящим от пота лицом, прямо как есть — в рубахе и подштанниках — прибежать домой, опрокинуть стопку, а то и две, затем одеться честь по чести и посиживать дома — если зима, а летом сесть на завалинке да по сторонам глазеть. К соседу наведаться тоже недурно или под окошком у знакомого постоять и с каждым прохожим задорным словцом перемолвиться: кому шутку бросить, кого усмешкою подначить, — без такого удовольствия и пожилому не обойтись, не говоря уж о тех, кто помоложе. Ежели человек даже субботнего вечера лишен, тогда, выходит, медведю и то лучше живется, медведь в тайге по крайности хоть сам себе хозяин. Отрезанный от дома человек ничтожнее белки, живущей на дереве; белка, к примеру, заранее чует дождь и посвистыванием оповещает об этом своих собратьев и прочих таежных обитателей. Человек же и повинность в тайге только ради того отбывает, чтобы затем домой воротиться. Парню, у которого на селе зазноба осталась, небо с овчинку покажется, ежели целую неделю на отшибе бобылем сидеть…