После этого все вели себя очень тихо, просто стояли и смотрели, как будто пошел дождь из лягушек, которым дьякон Иерихон всегда грозил людям, неправедным в глазах Бога-Императора. Потом ещё несколько арканцев потянулись к оружию, но капитан Мэйхен заорал на них и приказал успокоиться, а на другой стороне палубы капитан Темплтон сделал то же самое. Тогда-то Джойс и заметил, что орудийные установки по обоим бортам развернулись и взяли конфедератов на прицел. Если бы дошло до дела, эти большие пушки вмиг бы их покрошили.
Оди не совсем понял, что произошло потом, но капитан Темплтон подошел к святому и, с очень милым и мирным видом, принялся чесать языком. Юноша ни слова не расслышал, но решил, что они разобрались во всем, потому что повсюду вдруг появились суетливые священники в кольчужных рубашках, которые принялись благословлять арканцев красивыми и могущественными словами. После них пришли жрецы-шестеренки и начали втыкать в народ иголки, брать кровь и проверять её в машине, которая росла у одного из них прямо из брюха.
При виде жрецов-шестеренок Джойсу всегда становилось неуютно. Из-за этих странных машинных частей и непонятных железных лиц среди них не встречалось двоих одинаковых, но все они были страшны как смертный грех, даже те, что служили в полку. Арканцы называли своих жрецов-шестеренок «профессорами», потому что так этих парней именовали до того, как Империум явился на Провидение, но легче от этого не становилось. Лицо профессора Мордехая выглядело так, словно в него въехала паровая машина и застряла на половине, но с профессором Чейни дело обстояло даже хуже. Под капюшоном у него ничего не было, кроме ветряной мельницы из зеркал, которые отражали твою физиономию прямо в тебя, в тысяче разных форм и размеров, и все стеклышки вертелись и кружились, будто серебряный смерч. От обоих у Оди мурашки бежали по коже, но, раз они назывались жрецами, то бишь священниками, то, очевидно, были хорошими парнями. Правда, в этой части Имперского Евангелия юноша ещё не разобрался…
— Почему мы называем их священниками? — вслух спросил Джойс. — Профессоров, я имею в виду. Как получилось, что они тоже священники?
Все пассажиры вонючей, прыгающей на волнах лодки посмотрели на Оди так, словно новичок ошизел от змеиного укуса. Юноша вспомнил, что братья не так часто думали о Евангелии, как он, и это было довольно грустно, а ещё, наверное, плохо.
— Я только одну вещь хочу знать насчет этих свиней шестеренчатых — зачем они забрали Клета, — произнес Дикс, вытирая блевотину с бедер. У него был одурелый взгляд, но явно не из-за беспорядка в кишках. Новобранец решил, что Джейкоб, видно, скучает по другу, и понял — он сам чувствовал бы то же самое, если бы жрецы-шестеренки забрали дядю-сержанта Калхуна, а не брата Модина. В крови у Клетуса нашлось что-то нехорошее, и жрецы сказали, что его нужно «прибить» от джунглевой заразы. Они обещали потом вернуть бойца обратно, но, по правде говоря, никто им не поверил, а брат Модин очень здорово перепугался. Поначалу Оди думал, что Клетус даже полезет в драку, но тут он снял огнемет, попросил «отдать её в хорошие руки» и подчинился приказу. После этого жрецы-шестеренки куда-то увели его и ещё пару ребят из 2-й роты.
— Ну почему они выбрали именно Клета? — снова заныл Дикс.
— Может, у этих морячков свежатинка заканчивалась, — поддразнил разведчик. — А на старом добром Клете мясца много…
— Заткни хлебало, полукровка, — ощерился Джейкоб, но тут лодка резко вздыбилась, и он скрючился в очередном приступе выворачивающей кишки рвоты. Туми, снова привалившись к Жуку, с бульканьем простонал, и из его разбитого рта потекла кровь.
— Без обид, но я вот что скажу… — Клэйборн оттолкнул снайпера. — Если ты не захочешь положить зубы на полку, то сможешь сожрать и кое-что похуже Клета Модина.
— Прекратить разговорчики, черви! — рявкнул Калхун, но без сердца. Джойс никогда не видел сержанта настолько усталым, но, с другой стороны, он вообще никогда не видел, чтобы сержант уставал. Уиллис Калхун, ссутулившись, сидел на металлическом сиденье и держал на коленях огнемет Модина, словно потерявшегося пса. Дядя-сержант выглядел старым.
Хотя Оди был всего лишь новичком в зеленом кепи, и первый раз оказался в настоящей переделке, он не сомневался, что войны обычно происходят иначе. Впрочем, юноша сомневался насчет многого другого — например, почему конфедераты оказались на этой лодке и куда их везут. После того, как жрецы-шестеренки закончили проверки, всё начало происходить очень быстро. Моряки в красном повели арканцев к лодкам, которые висели по бортам линкора, будто огромные железные ящики, и загнали в одну из них пятьдесят парней — считая Джойса, — словно какую-то скотину. Пока все не зашли внутрь, одна из стенок была опущена наподобие сходней, а потом захлопнулась, прямо как западня.
В лодке ждал моряк, сидевший впереди, в маленькой закрытой кабине, в то время как арканцы мокли под дождем. Рулевой повернулся и поприветствовал конфедератов улыбкой, как у голодной земляной акулы, но на лбу у него была выжжена аквила, поэтому Оди решил, что это хороший человек. Голосом, похожим на скрип разбитого стекла, моряк приказал им сесть прямо и держаться за страховочный поручень, а также плотно сжать челюсти, чтобы не прикусить язык. Произнеся это, рулевой расхохотался, будто рассказал величайшую шутку в истории, и Джойс решил, что он всё-таки не очень хороший человек.
Вместе с остальными на борт поднялся один из «Парокровных зуавов», лязгая по палубе, словно заводной бог. Рыцарь оказался слишком крупным для сидений и слишком гордым, чтобы прислушаться хоть к одному слову грязного моряка, поэтому он просто стоял в проходе и шикарно выглядел. Оди сомневался, что «Парокровные» подобающе благочестивы, но выглядели они весьма могучими, и юноша радовался, что такой рыцарь отправится с ними.
А потом матрос потянул рычаг, направив лодку кормой вниз в свободном падении. Кишки Джойса попросились наружу через рот, а задница оторвалась от сиденья. Парень, испуганный до полусмерти, схватился за поручень и усадил себя обратно, спасаясь от гибели. Как раз в этот момент между рядов пролетел совершенно беспомощный зуав и задел голову Туми железной ногой — просто чудо, что начисто не оторвал! На самого рыцаря, впрочем, чудес уже не хватило. Когда зуав проносился мимо, Оди увидел через забрало его глаза, расширившиеся больше от удивления, чем от страха. А потом рыцарь исчез, перевалившись через корму, будто птица из металлолома. Мгновение спустя позади лодки раздался всплеск, но никто не попытался что-нибудь сделать. Даже зеленый новобранец вроде Джойса понимал, что железный человек камнем пошел ко дну океана. Как-то отозвался на случившееся только рулевой, который истерически захихикал, словно грандиозно разыграл новичков.
Да уж, ничего вокруг больше не имело смысла.
Болтаясь в залитой блевотиной лодке посреди моря нечистот, юноша вспомнил глаза рыцаря и спросил себя, все ли люди так выглядят перед смертью. От этой мысли Оди стало не по себе, и он решил, что лучше помолиться. Он молился за душу павшего рыцаря, который погиб без чести и славы. Он молился за бедного брата Туми, который выглядел по-настоящему скверно, и за брата Модина, который выглядел очень испуганно, когда жрецы-шестеренки уводили его. Но сильнее всего Джойс молился, чтобы его служба Богу-Императору стала намного более славной, чем сейчас.
И в какой-то момент юноше показалось, что Бог-Император ответил.
Глава третья
Имперская военно-морская база «Антигона», Саргаасово море
Я уже больше месяца нахожусь на этой скрипучей, раскорячившейся над океаном базе, лечусь и жду решения верховного комиссара Ломакс. Она всегда меня недолюбливала, и сомневаюсь, что несанкционированная отлучка в глухомань сильно улучшила её мнение обо мне. Ломакс потребует ответов, но с чего я начну? Как смогу объяснить, почему оказался у этих верзантских дезертиров, если сам этого не понимаю? Как заставлю её поверить, что шел по следу Прихода Зимы, если сам не уверен в этом? Возможно, верховный комиссар прикажет расстрелять меня. Или, что более вероятно, сама приведет приговор в исполнение.
Однако же, мне установили новый глаз и новую руку, так что вряд ли Ломакс думает о смертной казни. Я сказал «новые»? По правде, оба имплантата достаточно древние, несомненно, их вытаскивали уже не из одного трупа. Ладонь — это потускневшая металлическая перчатка, которая скрипит всякий раз, когда шевелишь пальцами, и заклинивает, если её не смазывать, но оптика ещё хуже. Кажется, что в глазницу воткнули железный шип — пустотелый железный шип со злобной осой внутри. Мне было бы на это наплевать, если бы глаз работал как следует, но порой изображение мерцает или вспыхивает, а иногда я вижу мир через пургу помех или разбитым на кусочки грубой мозаики. И порой мне видятся вещи, которых вообще нет в реальности. Впрочем, это и к лучшему, поскольку так я научился распознавать настоящих призраков.
Возьмем, к примеру, Ниманда. Когда я лежал в лазарете, комиссар бессменно стоял в ногах моей койки, невидимый для медиков и санитаров, но бойцы с самыми тяжелыми ранениями время от времени замечали его. Несколько дней назад сюда вкатили человека, который походил на груду сырого мяса, и я увидел, что он с малодушным ужасом смотрит на моего выходца с того света. Несомненно, умирающий подумал, что тень явилась за его душой, ведь он же не знал, что для Ниманда важен только я один.
Детлеф Ниманд — последний из трех моих призраков, но ненавидит меня глубже других. Он всегда был хладнокровным ублюдком, из тех людей, что служат Комиссариату одной лишь злобой. Когда-то я верил, что дисциплинарные офицеры — примеры для подражания в Империуме, неустрашимые пред лицом смерти и верные до невозможности. В ином случае, как же нам доверили бы власть над жизнью и смертью наших подопечных?
«Мы должны быть лучшими из лучших, Айверсон», — часто говорил мой наставник Бирс, хорошо зная, что немногие комиссары таковы. Но даже при этом Ниманд находился в числе худших из худших. Его прикрепили ко мне во время моей первой вылазки в Трясину, и, хотя тогда Детлеф был ещё кадетом, я разглядел в нем тьму, скрытую за светлыми, бесцветными глазами. Ниманд болезненно гордился шестью казнями, которые уже совершил, и при каждом удобном случае пичкал меня подробностями. Я возненавидел кадета с самого начала, и не понимал, почему он с таким благоговением относится ко мне, прослужившему двадцать лет ветерану с жалкими десятью расстрелами на счету. Когда Детлеф наконец-то заслужил ярко-красный кушак и отбыл, получив персональное назначение, с моей души будто бы сняли груз.
В следующий раз мы встретились уже как равные: комиссары, присоединенные к 12-му полку Галантайских Гхурков, который нес службу в кишевших крутами речных долинах Долорозы Пурпурной. К тому времени Ниманд совершил почти две сотни казней; он отбирал жизнь у своих подопечных за мельчайшие дисциплинарные проступки.
«Айверсон, ты слишком много думаешь, — словно повторяя старые упреки Бирса, ворчал Детлеф каждый раз, когда я выступал против его решений. — Мы с тобой орудия воли Бога-Императора, освобожденные от сомнений и страстей, что порабощают меньших людей. Сомнение — вот наше единственное преступление!»
Эта показушная безучастность никогда не вводила меня в заблуждение. Я видел, как сильно Ниманд наслаждается убийствами, и поэтому бросил его на поживу крутам. Как это случилось? Мы заблудились глубоко в Трясине, Детлеф получил тяжелую рану — сплошная пуля вспорола живот. Он молил вынести его на себе или избавить от страданий. Вместо этого я отстрелил Ниманду обе руки, чтобы комиссар не смог покончить с собой. Помню, как уходил прочь, а он упрашивал и проклинал меня, а потом начал кричать, когда ксеносы отыскали его. Знаешь, круты — это особенно мерзкие прихлебатели синекожих, птицеподобные хищники, которые обожают разрывать врагов на куски и поедать их плоть. Причем не обязательно в такой последовательности…
Я предполагал, что Детлеф обязательно вернется, но недооценивал пагубное влияние его тени. Так или иначе, но Ниманд проклял меня. После его возращения я начал все безогляднее прибегать к высшей мере наказания, за два года чуть ли не утроил количество расстрелов и совершенно об этом не задумывался. По правде, тогда я вообще почти ни о чем не думал — до ущелья Индиго и Номера 27, девушки с глазами святой.
После этого всё изменилось.
— из дневника Айверсона
