Турья несла нас сквозь полесскую равнину, между чудесными цветущими лугами, лесами и зарослями, по широко разлившимся озерам.

Уже в первую ночь мы спали в палатке на болотистом лугу у реки, во мгле густого, как молоко, тумана.

Мы ночевали и в лесу под соснами, и на крестьянских сеновалах, и в поле на сене. Я узнала белорусских и украинских крестьян, с которыми никогда до того не встречалась, узнала их тяжелую, суровую долю и познакомилась с несказанно чудесной природой Полесья.

Наше первое путешествие продолжалось три недели. Мы вернулись в Менженин черные, как негры, и худые, как щепки. Потом я всю зиму тосковала по Полесью.

В июне мы собрались опять. Теперь у нас была большая, удобная лодка. Мы поехали поездом до Луцка, а оттуда по Стыри — до Припяти.

За три лета мы объездили почти все реки Полесья и Волыни. Мы видели огромные озера, чащи, куда почти не проникал человек; наблюдали жизнь водяных птиц и ночную жизнь больших лесов; познакомились с людьми — крестьянами, эксплуатируемыми, обездоленными и борющимися.

Эти странствия в лодке породили мою книгу, написанную перед войной и изданную только в Советском Союзе, — «Пламя на болотах».

Во время этих путешествий мы многое видели и многое пережили. Однажды чуть не утонули в озере. Нас настигали такие ужасные бури, что казалось, будто земля разлетится на куски… Ночевали в самой чаще лесных дебрей, где всю ночь возле нас шелестели шаги бродящих зверей… Ловили рыбу в прозрачной воде реки Львы и в серебряных заливах Горыни… Во время этих экспедиций мы жили, как дикари, и никогда не бывало, чтобы мозоли от весел успели сойти с наших ладоней до следующего лета, до следующего путешествия.

Мы возвращались — и опять за работу. Лето уплывало, как сон.

На Театральной площади в Варшаве помещалась царская охранка. Это помещение унаследовала польская полиция, она устроила здесь свое следственное отделение.

Узкие коридоры, лесенки, темные, грязные проходы. Духота, пыльные комнаты. Мрачное, печальное здание.

С 1938 года я стала здесь частой гостьей.

Рано утром или поздно вечером у дверей моей квартиры раздавался резкий звонок. Являлся полицейский. Я брала у него из рук повестку:

«Следственное управление предлагает вам явиться такого-то числа в комнату номер . . . в качестве . . .»

Графа «в качестве» обычно не бывала заполнена. И я никогда не знала, в качестве кого я иду в следственное управление. Свидетеля? Подозреваемого? Обвиняемого?

«Брать зубную щетку или нет?» — это был важный вопрос. Ведь если меня задержат, лучше иметь ее при себе.

— На всякий случай возьми, — советовала Яська, которая всегда сопровождала меня во время этих визитов на Театральную площадь.

Иногда я брала щетку, иногда нет. На всякий случай я еще раз осматривала ящики моего письменного стола: а вдруг среди бумаг затесалось что-нибудь лишнее?

Яська провожала меня до самых дверей полиции, а затем отправлялась в маленькое кафе по соседству. Здесь она долгие часы ожидала меня. Это нужно было для того, чтобы сразу сообщить, если меня арестуют.

Яська ждала в кафе, я — в коридоре. Хуже всего было это ожидание. По какому делу меня вызвали? Что они знают, а чего не знают? Я терялась в догадках. И чем чаще меня вызывали, тем труднее было догадаться, в чем именно дело.

Вместе со мной здесь ожидали и другие. Они разговаривали, ссорились, нервничали. Время от времени пробегал с бумагами в руках какой-нибудь чиновник. Хлопали двери, где-то кто-то плакал, кто-то говорил громким, взволнованным голосом.

Наконец, открывались двери, произносилась моя фамилия. Чувство облегчения, что ожидание, наконец, кончилось, и страшное волнение: что же будет?

Прежде всего — держать себя спокойно: чтобы тот, кто сидит по другую сторону стола, не заметил никаких признаков волнения. Опереться рукой на стол так, чтобы она не дрожала. Смотреть спокойно в глаза того — в глаза полицейской ищейки. Следить за собой, чтобы не дрогнул голос, напрячь внимание, чтобы чего-нибудь не прозевать, чтобы не дать поймать себя на какой-нибудь неточности.

Я спокойно смотрю в глаза ищейки и жду первого вопроса. Наконец-то. Теперь, после стольких часов волнений, я, наконец, знаю, в чем дело…

— Вы знаете такого-то?

Быстро, как молния, проносятся мысли. Ага, так вот что вам нужно!

— Да, знаю.

Сыплются вопросы и ответы. Ответы самые короткие, возможно более точные, чтобы не запутаться, чтобы не дать к чему-нибудь прицепиться. Чтобы все выглядело, как чистейшая правда, лгать столько, сколько необходимо, и лгать так, чтобы ответы не возбуждали в допрашивающем ни тени сомнения. От этого зависит мое освобождение, и не только мое, но и тех людей, с которыми я работаю, с которыми встречаюсь.

Я зорко смотрю в глаза полицейского, и беспокойство постепенно исчезает. А, так ты только это знаешь, знаешь так мало! Как смешны твои попытки! Какой дурой ты считаешь меня, пытаясь расставить ловушку и думая, что я так и полезу в нее!

Допрос продолжается полчаса, час, два часа. Потом надо прочитать протокол. Обратить внимание на каждую фразу, на каждое слово, на каждую запятую. Подписаться вплотную под самым текстом, чтобы мой собеседник не мог ничего приписать после моего ухода.

Полицейский складывает свои бумаги и говорит:

— Вы свободны.

Не вздрогнуть, не проявить радости, притвориться, что мне и в голову не приходило, что я могу не быть свободна.

Медленно выйти из комнаты, медленно идти по заплеванным, грязным коридорам и лестницам. Из ворот на улицу. Чистый, светлый воздух. Итак, я все-таки свободна!

Бегом в кафе. Яська сидит за столиком бледная и измученная:

— Я уже хотела звонить, что тебя задержали. Почему так долго?

Я рассказываю все подробности и лишь теперь чувствую страшную усталость после нескольких часов нервного напряжения. Скорей, скорей побольше черного кофе!

Вечером, вернувшись с работы, муж радуется:

— Ты здесь?

— Конечно, здесь.

Но через несколько дней снова резкий звонок и снова повестка из полиции. Опять теряешься в догадках: что им известно? На какой след они напали?

Больше всего мне врезались в память два допроса. Один в полицейском следственном отделении, когда у одного стола допрашивали меня, а у другого, за моей спиной, молодого парнишку, гимназиста. Я отвечала на вопросы и в то же время прислушивалась к тому, что делается позади.

Мальчик отвечал ясным, уверенным голосом. Как мне хотелось ободрить его, как хотелось помочь!

Он казался таким маленьким рядом с большим письменным столом, перед широкоплечим огромным полицейским, который его допрашивал. Как обратить внимание школьника, как подать ему знак, чтобы он остерегался? Я с напряжением ждала очередного ответа мальчика. Отлично! Мальчуган не дал поймать себя. Ответил как нужно.

Конечно, его подозревали в участии в какой-то проводившейся коммунистами кампании. Для меня было ясно, что подозревали не без оснований. Но тщетно бесился и выбивался из сил полицейский сыщик — мальчик был умней его. Он совершенно спокоен, чувствуя свое превосходство над противником. В его голосе слышится насмешливая нотка. Теперь уж он справится. И меня охватывает радость, что это мрачное, хмурое здание и работающие в нем люди и все решетки, дубинки и штыки, которыми они располагают, — все это бессильно перед нашим делом и нашей великой верой, помогающей даже этому ребенку спокойно стоять перед лицом врага и смотреть на него сверху вниз.

Выйдя тогда с допроса, я немножко подождала на улице. Через минуту в воротах появился мальчик: ну, значит, продержался до конца.

Через несколько дней мне позвонил кто-то из знакомых и передал благодарность от этого мальчика: ему придало спокойствия и мужества то, что он слышал мои ответы и чувствовал, что и я слушаю и интересуюсь тем, как он отвечает.

Я не помню, как звали мальчика, не знаю, что с ним теперь и где он. Но всегда с теплым чувством вспоминаю этого товарища по несчастью.