— Здравствуй, пёс, привет, Аркай! — сказала Люда. — Как ты тут без меня поживаешь?

Аркай уши прижал, глаза продолговатые прищурил и отозвался негромко:

— Тяв-тяв!

Настроение у него было отличное. Люда угостила его конфетой и, глядя, как он неторопливо её прожёвывает, сказала с обидой:

— Почему ты, пёс, никогда не бежишь мне навстречу? Я же вижу: хочется, а сидишь как прикованный!

— Эх-хе! — иронически проворчал Онолов Андрей. — Разве это пудель? Это ездовой пёс, понимаешь? Ез-до-вой! Он знает своё место. И не перекармливай, ему работать сейчас. На побережье бежим.

— Прокатимся вместе, — обрадовалась Люда. — Ты давно обещал.

— Так уж и прокатимся, — остудил её Андрей. — Под горку может статься, а на тягунец[7] сами собачками припряжёмся. Самая крепкая собачка в упряжке — человек. На лёгкую прогулку расчёт не держи.

— Не держу, не держу, — заверила его Люда. — Я только дома отпрошусь, чтобы не беспокоились.

Когда она вернулась к сторожке, нарта уже была снаряжена. Собачки расположились вдоль потяга-корды, каюр поправлял им обувку. Солнышко из-за сопки вынырнуло, а с ним и Сенюков Вениамин возник на своих хвалёных лыжах.

— Привет, — сказал ему Онолов Андрей. — Молодец, что проводить выбрался, дорожка глаже будет.

— Я вас за самый перевал провожу и дальше, — заверил Сенюков Вениамин. — Если командование не возражает.

— Командование не возражает, — сказал каюр. — Однако не погорячился ли ты? Дорожка неблизкая, по сопочкам. Как тебе это?

— Там поглядим, — ответил Сенюков Вениамин. — Погоняй свою карету, а то барбосы уже хвосты друг у дружки грызут.

— Грубишь? Ну, поглядим. На нарте прохлаждаться не рассчитывай. Иванова Людмила, прилепись на передок, хватайся за дужку. Поднялись, милые! Эх-хей! Вперёд!

Каюр сильно подтолкнул нарту, уцепился за дужку и, разгоняясь, взмахнул над головой дребезжащим остолом:

— Подь-подь, кхха-аррр! — И плюхнулся на передок нарты рядом с Людой.

Собачки взяли под уклон свободный аллюр, свистнули полозья, нарта легко ринулась вниз по тропе меж сугробов, вздымая снежную пыль и поскрипывая на поворотах. Люда приникла к дужке, чтобы не вывалиться в снег. Подпевал ветерок в ушах, легко стучали по щекам вылетавшие из-под собачьих лап снежные комочки, и чуть страшновато было поначалу — такой необыкновенной показалась скорость. Да ещё потому, что очень близко перед глазами проносились следы от нарт, отвесы сугробов и придавленные снегом деревца карликового кедрача. Страх вскоре испарился, и пришло такое радостное, лёгкое ощущение, что никакими словами его не передать. Нарта как будто летела над белыми снегами, покачиваясь и мягко приземляясь после бросков на не приметных глазу бугорках, и хотелось, чтобы длилось это бесконечно.

Сенюков Вениамин рванул напрямую и сразу оказался впереди. Лыжи, ускоряя бег, с ветром несли его под уклон, только голубая шапочка да красный свитер мелькали на виражах, которые лихо закладывал лучший в школе лыжник.

Дальше тропа понемногу выровнялась, пошла тундрочкой к склону сопки.

Онолов Андрей соскочил с нарты, побежал рядом, придерживаясь за дужку. Аркай свободно бежал позади — сегодня он был «подвахтенным». Скоро пошёл лёгкий подъём, Катай хрипло пролаял, подал свою команду. Напряглись собачьи спинки.

— Помогай! — крикнул каюр.

Люда соскочила с нарты, кувыркнувшись в снег, догнала упряжку и упёрлась руками в туго увязанный груз. Сразу стало жарко, застучало в голове.

На подъёме их поджидал Сенюков Вениамин: он отдыхал, опершись на палки.

— Недалеко ускакал, однако! — прокричал ему Онолов Андрей и подал команду упряжке: — Стоп, собачки! Привал десять минут! Ты, двенадцатая собачка по кличке Иванова Людмила, тоже отдохни. Язык, однако, не вываливай и воздух не хватай, как камбала на песке, это ещё цветочки. А ты, чемпион Береговой и окрестностей, коль намерен с нами дальше правиться, схорони свои причиндалы и пристраивайся тринадцатым номером.

Такой получился полный расчёт — десять собачек и трое людей. Каюр осмотрел упряжь, поправил, собачью обувку проверил. Сенюков Вениамин лыжи свои знаменитые пристроил у вершинки приваленной снегом берёзы. Нарта двинулась дальше.

Пошёл крутой подъём, собачьи спинки взбугрились, прервалось дыхание. Пролаяли коренники, шлейки врезались в мышцы собак. Каюр припрягся к вожаку, потащил его за шлейку, да Катай и сам старался изо всех сил, даже лаять перестал. Тяжёлая пошла работа. Ребята сзади налегли, толкая нарту, но она ползла на сопку медленно, и до перевала оставалось не меньше, чем прошли.

Казалось, конца не будет этому пути. Стало жарко, по лицу текло ручьём, сердце стучало так, словно собралось наружу выпрыгнуть. И ноги отвердели: ещё немного — и подломятся вовсе, рухнешь на тропу бездыханным.

— Невольничья работка, — прохрипел через силу Сенюков Вениамин. — Рабам в алмазных копях такая и не снилась.

— Насчёт алмазных копей не скажу, — прорычал в ответ Онолов Андрей. — А ты теперь в курсе дела, за что собачек юколой угощают. Учти, это ещё чуток работы, вся соль впереди.

Тут нарта почти встала: захромал вожак.

— Пропало у Катая настроение, — заметил каюр. — Чудить начинает артист. Так натурально припадает на лапку, прямо ступить не может.

Бормоча какие-то свои заклинания, он обследовал лапы Катая, отвернувшего в сторону морду. Упряжка присела, и было видно, что собачки сочувствуют заболевшему вожаку.

— Ничего мы, однако, не наблюдаем, никаких производственных травм, — сделал вывод Онолов Андрей. — Сапожки на месте. Не проходит номер. Эх-хей, Катай, берегись, станешь прикидываться — схлопочешь остола по закоркам!

Катай встал, вздохнул тяжело и натянул алык.

— Стоп-стоп! Не спешить. Приготовились, собачки! Дружно взяли, вперёд!

Навалились разом, стронули нарту. Узкая тропа ещё круче пошла на сопку. Сияющий на солнышке снег в этом месте не был утрамбован ветрами, в нём вязли соскальзывающие с тропы ноги.

— Опять! Опять самодеятельность! — возмутился вдруг Онолов Андрей и кинулся в голову упряжки. — На полшага нельзя отойти. Куда ты, пройдоха, нас повёл? Какую тебе команду дали?

Катай, как ни в чём не бывало, присел на снег и откровенно зевнул, широко раскрыв пасть. Каюр ухватил вожака за загривок и поволок на другую тропинку. За ним, разгребая рыхлый снег, побрела упряжка.

— Новый фокус! — не мог успокоиться каюр. — Вожак оглох, перестал команды распознавать. Не пройдёт и этот номер, не надейся, Катай. Ты от работы решил увильнуть? Чтобы Аркай в головку стал? Тогда и выздоровеешь враз! Эх-хей, Катай, кончай чудить, не то пощекочу! И без обеда оставлю, как дезорганизатора, имей в виду!

Все это Андрей Онолов говорил на бегу и смеялся при этом, вытирая лицо малахаем. А у Катая на морде было написано полное равнодушие ко всему, что о нём говорили.

С ним всегда было немало хлопот. Имел он, к примеру, привычку ни с того ни с сего налететь на какую-нибудь собачку, сбить её грудью, силу свою показать. И если та решалась постоять за себя, затевал свару, которая переходила в общую потасовку. Собачки после этого «бюллетенили», залечивали раны. Андрей держал задиристого вожака на короткой привязи и освобождал, лишь снаряжая упряжку. Катай, правда, и тут успевал поскандалить.

Аркая он никогда не задирал. Однажды, будучи уверенным в лёгкой победе, он наскочил было на спокойного рыжего пса и получил сдачи. Но сразу не смекнул, что коса нашла на камень. Наскочил ещё раз и попал в жестокую драку. Дружелюбный скромняга Аркай оказался кремешком, развлекательных стычек не признавал. На вид он казался мельче мощного Катая, зато был отнюдь не робок, а уж увёртлив, как обезьяна. Катаю никак не удавалось его подмять, он с хрипом рвался вперёд, стремясь сбить противника наземь и расправиться с ним. Аркай, напружинившись и вздыбив шерсть на загривке, выжидал рывка противника, ракетой взвивался вверх и отлетал в сторону, успевая нанести удар. Он был бойцом хладнокровным и расчётливым. Катай так рассвирепел, что подоспевший Онолов не мог его остудить даже при помощи остола. Драка прекратилась, когда Катай дошёл до полного изнеможения. Две недели он отлёживался в сторожке и в упряжке не ходил.